любимые темы, оставляя гостям роль молчаливых слушателей, однако он явно чувствовал себя скованно в присутствии людей, с которыми не был особенно близок и которые стояли выше его и по происхождению, и по образованию, и изо всех сил старался произвести на них впечатление [137]. Таким образом застольные беседы в Ставке фюрера были значительно интеллектуальнее разговоров в рейхсканцелярии.
В первые недели наступления мы восторженно обсуждали быстрое продвижение наших войск по южнорусским равнинам, но через два месяца лица обедающих стали печальными, да и Гитлер уже не был так самоуверен.
Да, наши войска заняли нефтяные промыслы Майкопа, передовые танковые колонны сражались вдоль Терека и пробивались к Астрахани и южной Волге по степному бездорожью, но наступление явно потеряло темп первых недель. Интендантские службы не поспевали за наступавшими армиями. Давно иссякли запчасти для танков, подходили к концу боеприпасы. Хуже того, ежемесячный выпуск вооружений не соответствовал нуждам столь крупномасштабного наступления – мы производили тогда в три раза меньше танков и в четыре раза меньше артиллерийских орудий, чем в 1944 году. Износ боевой техники на таких огромных расстояниях был колоссальным. По нормам испытательного полигона в Куммерсдорфе, гусеницы и двигатель тяжелого танка нуждаются в ремонте через каждые 650–800 километров.
Гитлер ничего этого не понимал. Он считал врага слишком слабым, неспособным оказать мало-мальски реальное сопротивление и гнал измученные немецкие армии к южным склонам Кавказа, в Грузию. Таким образом он отвлекал значительные силы от уже ослабленного острия наступления и направлял от Майкопа к Сочи. Эти войска, как предполагалось, должны были достичь Сухуми по узкой приморской дороге. Гитлер полагал, что если основной удар нанести здесь, то территории к северу от Кавказского хребта неизбежно отпадут к нам.
Однако войска были измотаны и не могли больше наступать, несмотря на грозные приказы Гитлера. На оперативных совещаниях Гитлеру показывали аэрофотоснимки непроходимых ореховых зарослей вокруг Сочи, а начальник штаба Гальдер предупреждал, что русские легко могут блокировать приморскую дорогу, взорвав крутые горные склоны, и в любом случае дорога слишком узка для наступления крупных соединений. На Гитлера все эти доводы впечатления не производили:
«Эти трудности можно преодолеть, как и любые другие! Сначала мы должны захватить дорогу. Тогда откроется путь на равнины южнее Кавказа. Там мы легко развернем наши армии и создадим базы снабжения. А через год или два мы начнем наступление в подбрюшье Британской империи. Минимальными усилиями мы сможем освободить Персию и Ирак. Население Индии восторженно встретит наши дивизии».
В 1944 году, инспектируя полиграфические предприятия, мы обнаружили, что одна из лейпцигских типографий огромными тиражами печатает для ОКВ персидские карты и разговорники. Контракт заключили и потом благополучно о нем забыли.
Даже я, непрофессионал в военном деле, понимал, что наше наступление захлебнулось. Затем поступило сообщение о том, что отряд немецких горных стрелков покорил гору Эльбрус высотой 5600 метров, главный пик Кавказа, окруженный огромными ледниками, и водрузил на вершине немецкий военный флаг. Безусловно, эту акцию можно было рассматривать лишь как рискованное приключение группы альпинистов-энтузиастов[138]. Мы могли понять их чувства, но военного значения эта акция не имела. Я часто видел Гитлера в ярости, но редко он так выходил из себя, как в тот момент, когда поступил этот рапорт. В течение нескольких часов он буйствовал так, словно эта маленькая вольность сорвала план всей военной кампании. И несколько дней спустя он продолжал ругать «чокнутых скалолазов», которых «следует предать военному трибуналу»: в разгар войны они играют в свои идиотские игры, возмущенно восклицал Гитлер, лезут на идиотскую вершину, хотя он приказал сосредоточить все усилия на Сухуми. Вот, мол, наглядный пример того, как исполняются его приказы.
Неотложные дела заставили меня вернуться в Берлин, а через несколько дней был смещен главнокомандующий дислоцированной на Кавказе группой армий, хотя его решительно отстаивал сам Йодль. Недели две спустя, вернувшись в Ставку, я обнаружил, что Гитлер успел рассориться и с Кейтелем, и с Йодлем, и с Гальдером. Он отказался подавать им руку и обедать с ними за общим столом. Отныне и до самого конца войны еду ему подавали в личный бункер, куда он изредка приглашал избранных гостей. Гитлер так никогда и не восстановил близких отношений со своими соратниками-военными.
Послужило ли тому причиной неудачное наступление, на которое Гитлер возлагал так много надежд, или он впервые почувствовал, что наступил перелом? Или он не хотел сидеть за одним столом со своими офицерами потому, что не был теперь неуязвимым лидером военного и мирного времени, но человеком, планы которого провалились? Или иссякли идеи, которые он нудно развивал перед своими сотрапезниками? А может быть, ему показалось, что он теряет силу своего магического воздействия на людей.
Кейтель несколько недель слонялся с горестным видом и демонстрировал величайшую преданность, так что Гитлер вскоре начал обращаться с ним более дружелюбно. Отношения с Йодлем, который, как обычно, оставался равнодушным к капризам Гитлера, тоже более-менее наладились. А вот генералу Гальдеру, начальнику штаба главного командования сухопутных войск пришлось уйти. Гальдер был спокойным и немногословным человеком. Вечно подавляемый грубым напором Гитлера, он производил жалкое впечатление. Его преемник Курт Цайтцлер был полной его противоположностью: прямолинейный, бесчувственный, громогласный. Он был типичным служакой, не приученным к независимому мышлению, и несомненно олицетворял тип начальника штаба, более всего импонировавший Гитлеру: «Надежный помощник, который не станет размышлять над моими приказами, а со всей энергией бросится их исполнять». Вероятно, поэтому Гитлер и не стал искать замену в рядах высших генералов. Цайтцлер, до того времени не занимавший высоких постов, перескочил сразу через два звания.
Назначив нового начальника штаба, Гитлер разрешил мне – на тот момент единственному из гражданских лиц – принимать участие в оперативных совещаниях[139] . Я воспринял это как доказательство его удовлетворенности моей деятельностью – а у него были на то основания, ибо выпуск вооружений постоянно увеличивался. Однако я вряд ли удостоился бы этой чести, если бы думал, что мое присутствие может угрожать его авторитету, ведь мои возражения часто вызывали жаркие споры. Стало быть, время смятения кончилось – Гитлер снова чувствовал себя неуязвимым.
Каждый день около полудня начиналось оперативное совещание, длившееся от двух до трех часов. Сидел только Гитлер – в простом кресле с плетеным сиденьем. Остальные участники совещания – адъютанты, офицеры штаба ОКВ и Генерального штаба сухопутных войск, офицеры связи военно- воздушных сил, флота и войск СС – стояли вокруг стола, на котором расстилались карты. По большей части это были молодые приятные люди в чине полковника или майора. Вместе с ними стояли Кейтель, Йодль и Цайтцлер. Иногда приезжал Геринг. В виде исключения, а может, принимая во внимание его тучность, Гитлер приказывал принести для рейхсмаршала табурет, на котором тот и сидел рядом с шефом.
Карты освещались настольными лампами на длинных гибких кронштейнах. Вначале обсуждался Восточный театр военных действий. На длинном столе перед Гитлером расстилали склеенные вместе три или четыре стратегические карты, каждая размером примерно 1,5 на 2,5 метра. На картах были отмечены все события предыдущего дня, каждое продвижение, даже патрули, и почти каждая деталь объяснялась начальником Генерального штаба. Карты постепенно передвигались по столу, чтобы Гитлер всегда видел комментируемый сектор. Еще дольше обсуждались более важные события. Гитлер замечал любые изменения, произошедшие за сутки. Одна только подготовка к этим совещаниям отнимала у начальника штаба и его офицеров кучу времени, а ведь у них были и более важные дела. Меня, непрофессионала, всегда поражало, как по ходу доклада Гитлер то и дело меняет дислокацию войск, двигая взад-вперед дивизии, или углубляется в мельчайшие детали.
В 1942 году Гитлер еще воспринимал новости об отступлениях весьма спокойно. А может, уже проявлялась его будущая апатия. Во всяком случае, он не выказывал никаких признаков отчаяния и по- прежнему как будто был полон решимости поддерживать образ непревзойденного военного правителя, чье самообладание ничто не может поколебать.
Гитлер неоднократно подчеркивал, что опыт, полученный в окопах Первой мировой войны, позволяет ему проникнуть в суть военной политики гораздо глубже, чем всем его военным советникам, прошедшим школу Генерального штаба, и отчасти он был прав. Однако, по мнению многих офицеров, «окопная перспектива» искажала его представление о процессе руководства армиями, и знание мелких деталей,
