по телефону с Эрнстом Удетом, прославленным летчиком-истребителем Первой мировой войны, а ныне руководителем Технического управления министерства авиации, и спросил, может ли двухмоторный самолет, которым воспользовался Гесс, долететь до своей цели в Шотландии и с какими погодными условиями он столкнется. Вскоре Удет перезвонил и сказал, что затея Гесса провалится из-за одних навигационных проблем, так как господствующие боковые ветры снесут самолет и он пролетит мимо Англии. Это сообщение ненадолго обнадежило Гитлера: «О, если бы он утонул в Северном море! Он просто бесследно исчез бы, а мы на досуге придумали бы какое-нибудь безобидное объяснение». Однако через несколько часов его тревоги вернулись, и – чтобы предварить сообщение британцев – он решил объявить по радио, что Гесс сошел с ума. Правда, обоих адъютантов арестовали – так поступали при дворах древних тиранов с теми, кто приносил плохую весть.
В Бергхофе началась суматоха. Кроме Геринга, Геббельса и Риббентропа прибыли Лей и другие гауляйтеры и партийные руководители. Лей, как один из высших партийных функционеров, выразил желание занять место Гесса, но Борман впервые продемонстрировал, насколько велико его влияние на Гитлера. Он быстро парировал притязания Лея и сам занял пост Гесса. Черчилль тогда заметил, что этот перелет показал наличие червяка в немецком яблоке. Вряд ли он представлял, насколько буквально это сравнение подходило к преемнику Гесса.
С тех пор имя Гесса в окружении Гитлера практически не упоминалось. Только Борман изучал дела своего предшественника и с превеликим усердием перекладывал его грехи на фрау Гесс. Ева Браун попыталась заступиться, но безуспешно, а потом втайне от Гитлера оказала ей небольшую денежную помощь. Через несколько недель мой врач, профессор Хаоуль сказал мне, что отец Гесса умирает. Я послал ему цветы, не назвав себя.
Тогда мне казалось, что именно происки Бормана толкнули Гесса на этот акт отчаяния. Гесс, обладавший не меньшим честолюбием, чем Борман, прекрасно видел, что его оттирают от Гитлера. Например, где-то году в 1940-м после многочасовой беседы с Гессом Гитлер сказал мне: «Когда я разговариваю с Герингом, то долго еще чувствую себя свежим и полным сил. Рейхсмаршал умеет прекрасно представлять события и оказывает на меня стимулирующее действие, а каждый разговор с Гессом – невыносимая пытка. Гесс всегда является с неприятными новостями и не отстает от меня с ними». Своим перелетом в Англию Гесс, возможно, пытался – после стольких лет на вторых ролях – завоевать престиж и добиться хоть какого-нибудь успеха. Он не обладал чертами характера, необходимыми для выживания в трясине интриг и борьбы за власть, – был слишком чувствителен, слишком обидчив, слишком нерешителен и часто придерживался мнения той фракции, с коей общался в данный момент. Он был типичным представителем партийной верхушки – большинству огромного труда стоило вовремя сориентироваться в ситуации и сохранить свои позиции.
Вину за перелет Гесса Гитлер возложил на дурное влияние профессора Хаусхофера[81].
Двадцать пять лет спустя в тюрьме Шпандау Гесс всерьез уверял меня, что идея перелета в Англию была внушена ему во сне сверхъестественными силами. Он сказал, что вовсе не собирался бороться с Гитлером или же мешать ему. «Мы гарантируем Англии сохранность ее империи, а взамен она развяжет нам руки в Европе» – вот с какой миссией он полетел в Англию, но потерпел неудачу. Кстати, об этом неизменно говорил сам Гитлер до, а иногда даже во время войны.
Если я не ошибаюсь, Гитлер так и не оправился от «предательства» собственного заместителя. После покушения 20 июля 1944 года он, поразительно неправильно истолковав реальную ситуацию, заявил, что одним из непременных условий подписания мирного договора должна быть экстрадиция «предателя». Гесса следует повесить, сказал Гитлер. А когда я впоследствии передал эти слова Гессу, тот заметил: «Он со мной обязательно помирился бы. Я в этом уверен. И не кажется ли вам, что в 1945 году, когда все рушилось, он думал иногда: «А ведь Гесс все-таки был прав!»?»
В разгар войны Гитлер не только настаивал на том, чтобы строительные работы в Берлине шли полным ходом, но и – под влиянием своих гауляйтеров – расширил список городов, подлежащих реконструкции. Первоначально в список входили лишь Берлин, Нюрнберг, Мюнхен и Линц, теперь по личному указанию Гитлера в число «реконструируемых» внесли еще двадцать семь городов, включая Ганновер, Аугсбург, Бремен и Веймар[82]. Ни меня, ни кого- либо другого ни разу не спросили о возможности осуществления этих проектов. Наоборот, после каждого подобного совещания я получал копию очередного указания Гитлера. По моей тогдашней оценке стоимость реконструкции всех перечисленных городов колебалась между двадцатью двумя и двадцатью пятью миллиардами марок, о чем я и написал Борману 26 ноября 1940 года.
К тому же новые планы угрожали срокам моих проектов. Сначала я пытался добиться от Гитлера приказа о назначении меня ответственным за все стройки рейха, но помешал Борман. 17 января 1941 года после длительной болезни, позволившей мне обдумать многие проблемы, я сказал Гитлеру, что было бы лучше, если бы я сосредоточил свои усилия на стройках Нюрнберга и Берлина, за которые давно отвечал. Совершенно неожиданно Гитлер согласился: «Вы правы. Не стоит вам разбрасываться на повседневные вопросы. В случае необходимости можете объявить от моего имени, что я, фюрер, желаю, чтобы вас не отвлекали от художественных задач».
Я в полном объеме использовал полученную привилегию и в течение нескольких следующих дней отказался от всех своих партийных постов[83]. Если я правильно понимаю мотивы, которыми тогда руководствовался, то, вероятно, мои действия были направлены против Бормана, который враждебно относился ко мне с самого начала. Я, конечно, сознавал, что ничем не рискую, поскольку Гитлер часто называл меня незаменимым.
Иногда Борману удавалось подловить меня, и тогда он – несомненно, с удовольствием – обрушивал на меня из своей штаб-квартиры упреки. Так, например, я проконсультировался с протестантской и католической верхушкой насчет расположения церквей в новом районе Берлина, а Борман в резких выражениях проинформировал меня о том, что церковь строительных площадок не получит[84].
Директива Гитлера от 25 июня 1940 года об «увековечивании нашей победы» была эквивалентом приказа о продолжении строительства в Берлине и Нюрнберге, но несколько дней спустя я дал понять рейхсминистру Ламмерсу, что мы ни в коем случае «не намереваемся реконструировать Берлин… пока идет война». Однако Гитлер не согласился со мной и потребовал возобновить строительные работы, хотя это и шло вразрез с общественным мнением. По его настоянию я разработал «Программу фюрера на ближайшее время», в рамках которой Геринг – а это было в середине апреля 1941 года – обязался выделять необходимое количество железа, то есть до восьмидесяти четырех тысяч тонн ежегодно. Чтобы скрыть наши действия от общественности, мы дали программе кодовое название: «Военная программа строительства водных и железнодорожных путей рейха, Берлинский участок». 18 апреля мы с Гитлером обсудили конечные сроки строительства Большого дворца, здания Верховного главнокомандования вооруженными силами и резиденции фюрера, короче говоря, центра власти Гитлера вокруг площади его имени. Гитлер все еще был полон решимости воздвигнуть этот комплекс как можно быстрее. Одновременно в целях ускорения работ была создана ассоциация из семи лучших немецких строительных фирм.
С характерным для него упрямством и невзирая на грядущую военную кампанию против Советского Союза Гитлер лично принимал участие в отборе картин для галереи Линца. Он рассылал своих агентов в оккупированные области для прочесывания местного художественного рынка, что вылилось в жесткую конкуренцию между его представителями и представителями Геринга. Война за предметы искусства стала принимать неприятный оборот, и Гитлер в конце концов навел порядок, восстановив раз и навсегда иерархию и в этой области.
В 1941 году в Оберзальцберг прибыли большие каталоги в переплетах из коричневой кожи с фотографиями сотен картин, и Гитлер лично распределял художественные произведения по своим любимым галереям Линца, Кенигсберга, Бреслау и других восточных городов. На Нюрнбергском процессе я снова увидел эти тома, на этот раз в качестве улик, представленных обвинением. Большинство картин было изъято парижским отделением рейхсминистерства Розенберга у бывших владельцев-евреев.
Следует отметить, что Гитлер не покушался на знаменитые государственные коллекции Франции, хотя эта сдержанность вовсе не была столь бескорыстной, как могло показаться на первый взгляд: он время от времени говорил, что по мирному договору с Францией лучшие экспонаты Лувра будут переданы Германии
