недели – 27 декабря 1941 года. Вместо того чтобы бросить строительные бригады на важнейший участок в начале ноября, он продолжал свое триумфальное строительство, не желая капитулировать перед реальностью.

27 декабря я встретился с доктором Тодтом в его скромном домике на Хинтерзее близ Берхтесгадена. Он предоставил мне под поле деятельности всю Украину, а инженеров и рабочих, непродуманно занятых на строительстве автобанов, перевели в центральные и северные районы России. Тодт только что вернулся из длительной инспекционной поездки по Восточному театру военных действий. Он видел застрявшие санитарные поезда, в которых раненые умирали от переохлаждения, гарнизоны в отрезанных снегами и морозами деревушках и был потрясен упадком боевого духа и отчаянием немецких солдат. Сам подавленный до глубины души, он сделал вывод, что мы ни физически, ни психологически не способны к таким лишениям и обречены на гибель в России. «В этой борьбе примитивный народ одержит победу над более высоко организованным, – продолжал Тодт. – Они могут вынести все, включая и суровый климат. Мы слишком чувствительны и обречены на поражение. В конце концов победа достанется русским и японцам». Гитлер, явно под влиянием Шпенглера, еще в мирное время высказывал подобные идеи: он говорил о биологическом превосходстве «сибиряков и русских». Однако с началом военной кампании на Востоке он отбросил собственную теорию, вступившую в конфликт с его планами.

Страсть Гитлера к строительству, его слепая верность личным увлечениям стимулировали те же качества у его соратников-подражателей: большинство из них стали жить как победители. Уже тогда я почувствовал в этом один из опасных изъянов гитлеровской системы. В отличие от демократии при диктаторском режиме невозможна общественная критика – никто не требует покончить со злоупотреблениями. 19 марта 1945 года в своем последнем письме к Гитлеру я напомнил ему об этой тенденции: «У меня болело сердце в победные дни 1940 года, когда я видел, как широкие круги нашего руководства теряли самодисциплину. Именно тогда благопристойностью и скромностью мы должны были доказать, что достойны милостей Провидения».

Хотя эти строки были написаны через пять лет, они подтверждают, что в то время я видел ошибки, негодовал из-за упущений, занимал критическую позицию и мучился сомнениями. Но должен признать, эти мои чувства родились из опасений, что Гитлер и его окружение проиграют нашу победу.

30 января 1942 года на самолете воздушной эскадрильи фюрера в Днепропетровск прилетел Зепп Дитрих, один из первых приверженцев Гитлера, а ныне командир танкового корпуса СС, теснимого русскими около Ростова. Я попросил его взять меня с собой. Мой персонал уже находился в городе, разрабатывал план ремонта железных дорог в Южной России[90]. Мне и в голову не пришло попросить выделить в мое распоряжение самолет – признак того, какую незначительную роль я себе тогда отводил.

Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели в бомбардировщике «хейнкель», переоборудованном в пассажирский самолет. Под нами расстилались унылые, заснеженные равнины Южной России, на крупных фермах виднелись пепелища сараев и скотных дворов. Чтобы не сбиться с курса, мы летели вдоль железнодорожного полотна. Поезда встречались крайне редко. Вокзалы сожжены, депо разрушены. Автомобильных дорог очень мало, а машин и вовсе не видно. Огромные просторы внизу словно вымерли, и даже внутри самолета мы ощущали царившую там кладбищенскую тишину. Лишь снег, клубившийся под порывами ветра, нарушал монотонность пейзажа, вернее, подчеркивал ее. Именно во время того полета я понял, какой опасности подвергаются армии, практически отрезанные от линий снабжения. В сумерках мы приземлились в русском промышленном городе Днепропетровске.

Моя техническая группа, в соответствии с тенденцией того периода связывать порученные задания с именем руководителя получившая название «Строительный штаб Шпеера», временно разместилась в спальном железнодорожном вагоне. Время от времени локомотив поддавал пар в отопительную систему вагона, чтобы жильцы не замерзли. Условия работы были столь же отвратительными, ибо наш штаб разместился в вагоне-ресторане. Задача оказалась более трудной, чем мы предполагали. Русские разрушили все промежуточные станции. Не сохранилось в целости ни ремонтных мастерских, ни вокзалов, ни стрелок, ни морозостойких цистерн для воды. Простейшие вопросы, которые дома можно было урегулировать по телефону, здесь становились неразрешимыми проблемами. Даже дерево и гвозди было трудно найти.

А снег все сыпал и сыпал. Остановилось движение на железных и автомобильных дорогах, замело взлетно-посадочные полосы аэродромов. Мы оказались отрезанными от внешнего мира. Мое возвращение пришлось отложить, но и скучать мне не довелось – общение со строительными рабочими, вечеринки. Мы пели песни. Зепп Дитрих произносил речи под одобрительные возгласы и аплодисменты, а я, не будучи оратором, не решался и на краткий спич перед своими сотрудниками. Среди рекомендованных армейским начальством песен попадались очень грустные: в них пелось о тоске по дому и одиночестве среди русских степей. Эти песни откровенно выражали душевное состояние солдат и, что весьма важно, были самыми любимыми.

Тем временем положение становилось критическим. Небольшая танковая группа русских прорвалась через линию фронта и подходила к Днепропетровску. Мы непрерывно обсуждали, что можно им противопоставить: у нас не было практически ничего, кроме нескольких винтовок и брошенной пушки без снарядов. Русские приблизились на расстояние около 20 километров и бесцельно закружили по степи. Произошла одна из типичных военных ошибок: русские понятия не имели о своем преимуществе и не воспользовались им. Если бы они вырвались к длинному мосту через Днепр и сожгли его – мост был деревянным, восстановленным с огромными трудностями за несколько месяцев, – то еще на несколько месяцев отрезали бы от зимних складов немецкую армию, расквартированную к юго-востоку от Ростова.

Я по складу характера не герой и, поскольку за неделю своего пребывания на базе не принес никакой пользы, а лишь сократил скудные продовольственные запасы своих инженеров, то решил уехать на поезде, который готовили к прорыву на запад через снежные заносы. Мои сотрудники по-дружески и, пожалуй, с облегчением пожелали мне счастливого пути. Всю ночь мы ползли со скоростью 9—11 километров в час, останавливались, разгребали лопатами снег и снова грузились в вагоны. Когда на рассвете поезд остановился у безлюдного вокзала, мне показалось, что мы уже далеко на западе.

Однако все выглядело странно знакомым: выгоревшие депо, облака пара над несколькими вагонами- ресторанами и спальными вагонами, солдатские патрули… Мы снова были в Днепропетровске. Подавленный, я ввалился в вагон-ресторан и увидел на лицах своих сотрудников изумление и даже раздражение. Оказывается, они всю ночь, не жалея спиртного, отмечали отъезд своего шефа.

В тот же день, 7 февраля 1942 года, самолет, доставивший Зеппа Дитриха, должен был лететь обратно. Капитан авиации Найн, вскоре ставший пилотом моего личного самолета, согласился взять меня с собой. Даже добраться до аэродрома было довольно сложно. При безоблачном небе и температуре чуть выше нуля жестокий ветер расшвыривал снег во все стороны. Русские в ватниках тщетно пытались очистить дорогу от метровых сугробов. Мы уже топтались около часа, когда несколько русских окружили меня и стали что-то возбужденно говорить. Я не понимал ни слова. Наконец один из них подобрал горсть снега и начал растирать мне лицо. «Обморозился», – подумал я, уж это я мог понять из своего горнолыжного опыта. Я еще больше удивился, когда один из русских вытащил из глубин грязной одежды белоснежный, аккуратно сложенный платок и вытер мне лицо.

Часов в одиннадцать самолет тяжело оторвался от едва расчищенной взлетной полосы и взял курс на Растенбург в Восточной Пруссии, где дислоцировалась эскадрилья. Мне нужно было попасть в Берлин, но самолет был не моим, и я был рад, что смог преодолеть значительную часть пути. Так я впервые и