обстоятельств я отбросил гордыню и, как, впрочем, почти все обвиняемые, за исключением Гесса, Розенберга и Штрайхера, ходил в маленькую тюремную часовню.
Наши костюмы хранились на складе. На время предварительного следствия американцы выдали нам рабочую одежду из черного хлопчатобумажного габардина. Теперь же в наши камеры пришли складские служащие и предложили выбрать костюмы, которые к началу процесса следовало отдать в чистку. Все мелочи, вплоть до пуговиц на манжетах, согласовывались с комендантом тюрьмы.
19 ноября 1945 года полковник Эндрюс провел последний тщательный осмотр подопечных, и нас – каждого с отдельным охранником – отвели в еще пустой зал суда. Все места на скамьях подсудимых были строго распределены. Впереди сидели Геринг, Гесс и Риббентроп. Я оказался третьим с конца во втором ряду в довольно приятной компании: справа Зейсс-Инкварт, слева фон Нейрат. Прямо передо мной – Штрайхер и Функ.
Я был рад началу процесса, и мое настроение разделяли почти все подсудимые: мы хотели, чтобы все побыстрее закончилось!
Трибунал начался с длинной разоблачительной речи главного обвинителя от США Роберта Джексона. Меня утешила одна фраза, в которой преступления нацистского режима возлагались на обвиняемых, а не на немецкий народ. Этот тезис в точности совпадал с моими надеждами на побочный результат процесса: ненависть к немецкому народу, годами разжигаемая военной пропагандой и достигшая пика после разоблачения совершенных преступлений, обратится на нас. Я искренне полагал, что в современной войне лидеры государства должны сознавать: в конце концов, их могут призвать к ответу именно потому, что в ходе войны они не подвергались никакой опасности [344]. В одной из записок адвокату я отметил, что все обстоятельства, оправдывающие меня, считаю незначительными и абсурдными.
Документы и свидетельские показания, собиравшиеся много месяцев, были призваны доказать факты совершения преступлений, а не личную связь с ними обвиняемых. Я смог вынести весь тот ужас только потому, что от заседания к заседанию чувства мои притуплялись. До сих пор я не могу забыть представленные на процессе фотографии, документы и приказы. Они были столь чудовищны, что в них невозможно было поверить, однако ни один из обвиняемых не подверг сомнению их подлинность.
Установился определенный распорядок: с утра до полудня – судебные заседания; затем обед в верхних помещениях Дворца правосудия; с двух часов дня до пяти вечера – второе заседание; возвращение в камеру, где я быстро переодевался и отдавал костюм в глажку; ужин. Затем меня обычно отводили в конференц-зал, где до десяти часов вечера я обсуждал с адвокатом ход процесса и намечал линию защиты на следующий день. Совершенно без сил я возвращался в камеру поздно вечером и тут же засыпал. По субботам и воскресеньям заседания трибунала не проводились, и мы еще дольше совещались с нашими адвокатами. На прогулки в тюремном дворе оставалось едва ли полчаса в день.
Несмотря на то что мы все оказались в одинаковом положении, никакого чувства солидарности у нас не возникло. Мы раскололись на группки. Самое яркое доказательство тому – создание «генеральского сада»: уголок тюремного двора, не более чем шесть на шесть метров, отделили низкой изгородью, и наши военные толклись на этом крохотном клочке земли, по собственной воле испытывая значительные неудобства. Мы же, гражданские, не нарушали их уединения. Для полуденной трапезы тюремное начальство предоставило в наше распоряжение несколько отдельных комнат. Моими соседями по столу были Фриче, Функ и Ширах[345]. Постепенно у нас возродилась надежда на то, что трибунал сохранит нам жизнь, ибо за общим обвинительным актом последовало детальное обвинение каждому подсудимому. Я и Фриче могли рассчитывать на более мягкие приговоры, ибо обвинения против нас были менее тяжкими.
Однако в зале суда мы видели только суровые, враждебные лица. Единственным исключением были переводчики, которые иногда по-дружески мне кивали. И даже кое-кто из британских и американских обвинителей иной раз проявлял некоторое сочувствие. Я был неприятно поражен, когда узнал, что журналисты начали делать ставки на ожидавшую нас меру наказания, причем их прогноз включал и казнь через повешение.
Несколько дней перерыва в заседаниях трибунала адвокаты посвятили доработке линии защиты. Затем началась «контратака». Некоторые из нас возлагали на нее большие надежды. Прежде чем подняться на место для дачи свидетельских показаний, Геринг пообещал Функу, Заукелю и еще кое-кому взять их вину на себя и тем самым смягчить их участь. В своих первых, довольно смелых заявлениях Геринг это обещание сдерживал, но, по мере выяснения подробностей, на лицах тех, кто на него рассчитывал, появлялось разочарование, ибо Геринг одно за другим отвергал все предъявляемые ему обвинения.
В словесной дуэли с Герингом обвинитель Джексон использовал фактор неожиданности, доставая из пухлого портфеля все новые и новые документы, однако Геринг ловко пользовался тем, что его противник не очень хорошо ориентировался в обширном материале. В конце концов, Геринг просто боролся за свою жизнь, умышленно запутывая вопрос, пускаясь в отговорки и оспаривая очевидное.
Риббентроп и Кейтель, выступавшие следующими, вели себя точно так же. Они отрицали свою вину, а когда им предъявляли документы за их подписью, оправдывались тем, что выполняли приказ Гитлера. Я с отвращением назвал их «письмоносцами с высоким жалованьем», и эти мои слова были напечатаны во многих газетах по всему миру. Теперь я понимаю, что, по существу, они говорили правду: они действительно были всего лишь пересыльными гитлеровских приказов. А вот Розенберг отвечал на вопросы честно и последовательно. Все попытки его адвоката до и во время заседаний убедить его публично отречься от своей так называемой идеологии ни к чему не привели. Ганс Франк, бывший адвокат Гитлера, а впоследствии генерал-губернатор Польши, также признал свою вину. Функ оправдывался весьма убедительно, и я ему порой даже сочувствовал. Адвокат Шахта призвал на помощь все свое красноречие, чтобы представить подзащитного мятежником и заговорщиком, но лишь ослабил позиции Шахта. Дёниц упорно боролся за свою честь и честь немецкого подводного флота; он явно испытал огромное удовлетворение, когда его адвокат предъявил письменные показания адмирала Нимица, командующего Тихоокеанским флотом США, в которых тот заявлял, что вел подводную войну по тем же законам, что и немецкое военно-морское командование. Редеру удалось сохранить объективность. Туповатый Заукель был просто жалок. Четкие и хладнокровные ответы Йодля оставили хорошее впечатление; пожалуй, он был одним из немногих, кому удалось в столь суровых обстоятельствах сохранить чувство собственного достоинства.
Нас допрашивали в том порядке, в котором мы сидели на скамьях подсудимых. Уже давал показания мой сосед Зейсс-Инкварт, и мои нервы были на пределе. Зейсс-Инкварт, имевший юридическое образование, не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы, поскольку имел прямое отношение к депортациям и расстрелам заложников. Однако он сохранил самообладание и в конце своих показаний заявил, что должен взять на себя ответственность за происшедшее. По счастливой случайности через несколько дней после выступления на суде, по сути обеспечившего ему смертный приговор, он получил первые хорошие новости о своем сыне, который до тех пор считался пропавшим без вести в России.
Когда наступила моя очередь давать показания, я испытал страх перед публикой, что бывает с актерами, и быстро проглотил успокаивающую пилюлю, которую мне предусмотрительно дал доктор-немец. Напротив меня, шагах в десяти, за адвокатским столом стоял Флекснер, слева, на возвышении, – судьи.
Флекснер раскрыл толстую папку, и начались вопросы и ответы. С самого начала я заявил: «Если у Гитлера могли бы быть друзья, я, безусловно, был бы его ближайшим другом». Так я пытался объяснить то, что до того момента не утверждали даже обвинители. Затем началось обсуждение бесчисленных деталей, имевших отношение к представленным документам. Я устранял недоразумения, не прибегая ни к оправданиям, ни к отговоркам[346]. Я взял на себя ответственность за последствия всех выполненных мной приказов Гитлера. Я утверждал, что при любом режиме подчиняющиеся правительству ведомства должны исполнять его приказы, однако руководство всех уровней должно трезво оценивать получаемые приказы и, как следствие, нести за них ответственность, даже если эти приказы исполняются под принуждением.
Гораздо важнее для меня было признать, что я разделяю ответственность за все действия Гитлера, не исключая преступлений, имевших место в период с 1942 года, где бы и кем бы они ни совершались. «В политической жизни каждый полностью отвечает за свой сектор, – сказал я. – Но если человек
