меня: «Вы, разумеется, читали «Майн кампф» Гитлера?» На самом деле я лишь пролистал сей труд, отчасти потому, что Гитлер сказал мне, что книга якобы устарела, отчасти потому, что читать ее было довольно трудно. Когда я ответил отрицательно, полковник рассмеялся. Я обиделся и взял назад свои слова, заявив, что прочитал «Майн кампф». Однако в ходе процесса ложь вышла мне боком. На перекрестном допросе советский обвинитель обратил внимание на это противоречие, и, поскольку я находился под присягой, мне пришлось сказать правду и признать, что на допросе я солгал.
В конце октября всех обвиняемых собрали на нижнем этаже – целое тюремное крыло освободили от других заключенных. Двадцать один человек в жуткой тишине ожидали начала суда[342]. Появился доставленный самолетом из Англии Рудольф Гесс – в сером пальто, в наручниках, под охраной двух американских солдат. Лицо его выражало безразличие и в то же время упрямство. Много лет я видел всех обвиняемых в роскошных мундирах, неприступных или, наоборот, веселых и чересчур развязных. Теперь же с ними произошла такая удивительная метаморфоза, что мне казалось, будто я вижу их во сне.
Тем не менее мы постепенно привыкали к положению заключенных. Кто из нас – бывший рейхсмаршал, фельдмаршал, гросс-адмирал, министр или рейхсляйтер – мог представить себе, что какой-то американский военный психолог будет оценивать уровень его интеллекта? А теперь никому и в голову не пришло сопротивляться, напротив, все стремились как можно лучше пройти тест и подтвердить свои незаурядные умственные способности.
Неожиданным победителем при оценке памяти, скорости реакции и воображения оказался Шахт, во многом благодаря тому, что в зависимости от возраста начислялись дополнительные баллы. Блестящие результаты показал и Зейсс-Инкварт, хотя никто не ждал от него ничего подобного. Среди лучших оказался и Геринг. А вот мои оценки были весьма средненькими.
Через несколько дней после того, как нас отделили от остальных заключенных, мертвую тишину нашего блока нарушило появление комиссии, состоявшей из нескольких офицеров. Вновь прибывшие ходили по камерам. До меня доносились отдельные слова, но смысла я не мог разобрать. Наконец открыли дверь моей камеры и мне без всяких объяснений вручили отпечатанную копию обвинительного заключения. Так закончилось предварительное расследование – начинался процесс. Я наивно полагал, что каждому из нас предъявят индивидуальные обвинения. Теперь же выяснилось, что нас всех без исключения обвиняют в чудовищных преступлениях, перечисленных в предъявленном документе. Прочитав его, я впал в отчаяние, которое, впрочем, не помешало мне выработать линию поведения на процессе: не думать о своей дальнейшей судьбе, не бороться за жизнь, взять на себя всю полноту ответственности. Несмотря на возражения моего адвоката и колоссальное нервное напряжение, я твердо придерживался принятого решения.
Под впечатлением предъявленных обвинений я написал жене: «Я вынужден считать свою жизнь завершенной. Только в этом случае я могу обставить финал так, как считаю необходимым… Я должен выступить на суде как министр рейха, а не как частное лицо. Я не имею права принимать во внимание вашу и свою судьбу. Мое единственное желание – чтобы мне хватило сил не отступиться от своего решения. Как ни странно, мое настроение улучшается, когда я оставляю все надежды, но меня сразу охватывают нервозность и растерянность, как только я думаю, что у меня есть шанс… Быть может, благодаря такой позиции я еще раз помогу немецкому народу.
Надеюсь, я смогу достичь своей цели. Мало кто здесь ведет себя так, как я»[343].
В те дни тюремный психолог Гилберт ходил по камерам с копией обвинительного заключения и просил обвиняемых написать свои замечания. Прочитав уклончивые или надменные комментарии многих обвиняемых, я, к изумлению Гилберта, написал: «Этот процесс необходим. Даже в авторитарном государстве должна быть коллективная ответственность за столь ужасные преступления».
В течение десяти месяцев процесса я не отступал от принятого решения и поныне считаю это самым смелым поступком в своей жизни.
Наряду с обвинительным заключением нам вручили длинный список немецких адвокатов, из которых мы могли выбрать себе защитника или выдвинуть свою кандидатуру. Как я ни напрягал память, так и не сумел вспомнить ни одного адвоката. Фамилии в списке были мне совершенно не знакомы, так что я предоставил выбор суду. Несколько дней спустя меня привели в одно из помещений на первом этаже Дворца правосудия. Из-за стола поднялся худощавый мужчина в очках с толстыми линзами и тихо произнес: «Если вы согласны, я буду защищать вас. Я доктор Ганс Флекснер из Берлина». У него были добрые глаза и приятные манеры. При обсуждении различных пунктов обвинения он проявил здравомыслие и беспристрастность. Под конец он вручил мне бланк заявления со словами: «Возьмите и подумайте, подхожу ли я вам в качестве адвоката». Я тут же подписал бумагу и ни разу не пожалел об этом. На процессе Флекснер вел себя осмотрительно и тактично, однако гораздо большее значение имело его сочувствие ко мне. За десять месяцев процесса нас связали дружеские чувства, не прервавшиеся по сей день.
Во время предварительного следствия тюремное начальство всячески препятствовало общению между заключенными, но теперь пошло на некоторые послабления. Мы чаще сталкивались в тюремном дворе, где могли поговорить без надзора охранников. Во время прогулок бесконечно обсуждалось одно и то же: процесс, обвинения, юридическая неправомочность Международного трибунала; выражалось негодование по поводу условий содержания в тюрьме. Среди двух десятков обвиняемых нашелся лишь один, разделявший мою точку зрения: только с Фриче я мог детально обсуждать принцип ответственности. Правда, позже с некоторым пониманием к моему мнению отнесся Зейсс-Инкварт. Любой разговор с остальными оказывался бесполезным и утомительным. Мы говорили на разных языках.
И по другим проблемам наши мнения расходились. Один из самых важных вопросов: в каком свете представлять гитлеровский режим на процессе? Геринг, весьма сдержанно относившийся к некоторым сторонам режима, считал, что мы должны попытаться реабилитировать Гитлера. Единственная наша надежда, уверял он, использовать процесс для создания положительного образа Третьего рейха. Я же полагал, что обманывать немецкий народ неэтично и опасно, поскольку это затруднит возрождение нации. Только правда может ускорить процесс освобождения от прошлого.
Я понял истинные мотивы Геринга, когда он заявил, что победители без сомнений казнят его, но через пятьдесят лет его останки поместят в мраморный саркофаг, и весь немецкий народ будет почитать его как народного героя и мученика. Многие обвиняемые грезили о такой же участи. Геринг также говорил, что между нами нет никакой разницы: мы уже приговорены к смерти, и ни у кого из нас нет ни единого шанса, а потому нечего беспокоиться о защите. На что я ответил: «Геринг хочет отправиться в Валгаллу с большой свитой». Однако на процессе Геринг защищался гораздо упорнее, чем любой из нас.
И в Мондорфе, и в Нюрнберге Геринга систематически отучали от наркотиков. Он совершенно излечился от своего пагубного пристрастия и находился в лучшей физической форме, чем когда-либо. Вскоре он стал самой яркой личностью среди обвиняемых. Как жаль, что в критических военных ситуациях и в месяцы, предшествовавшие гибели рейха, он не был столь энергичен. Он был единственным человеком, с популярностью и авторитетом которого Гитлеру пришлось бы считаться. К тому же он был одним из тех немногих здравомыслящих руководителей рейха, кто предвидел его верную гибель. Но Геринг пренебрег своим шансом спасти страну, пока это еще было возможно, а теперь с нелепой и преступной решимостью собирался и дальше дурачить собственный народ. Однажды на прогулке в тюремном дворе он услышал замечание об уцелевших в Венгрии евреях и спокойно сказал: «Так там еще есть евреи? Я думал, что мы всех прикончили. Опять кто-то напортачил». Я был потрясен.
Сдержать клятву взять на себя ответственность за всю деятельность режима оказалось не так-то просто. Меня преследовали душевные кризисы, и в такие моменты я подумывал о самоубийстве. Это был единственный способ избежать суда. Как-то я попытался перетянуть полотенцем больную ногу, чтобы остановить кровообращение и спровоцировать флебит (воспаление вены). На одной из лекций в Крансберге говорили, что если раскрошить всего одну сигару, взболтать в воде и выпить, то принятая доза никотина окажется смертельной, и я долгое время носил в кармане раскрошенную сигару. Только от намерения до поступка путь очень длинный.
В тот период меня поддерживали воскресные церковные службы. Даже в Крансберге я отказывался посещать их, так как боялся, что это расценят как слабость. Однако в Нюрнберге под давлением
