В те бурные времена, когда каждый страстно искал основания для надежды, слухи падали на плодородную почву. С другой стороны, население давно перестало верить пропаганде. Правда, было одно исключение: в последние месяцы войны все большее число отчаявшихся людей искало утешения в астрологических прогнозах, печатавшихся в газетах. Как я узнал в Нюрнберге от того же Фриче, министерство пропаганды использовало их как инструмент манипулирования общественным мнением. Фальшивые гороскопы вещали о мрачных долинах, которые следует пройти, о неминуемых сюрпризах и счастливом избавлении от несчастий. Только в астрологических прогнозах у режима еще было будущее.

Структура управления военной промышленностью, с весны 1944 года находившаяся под контролем моего министерства, к концу осени стала распадаться. Сначала, как я уже упоминал, масштабный проект по производству ракет дальнего действия перешел в ведение СС. Затем нескольким гауляйтерам удалось перехватить контроль за военными предприятиями, расположенными в их регионах. Гитлер эти инициативы поддерживал. Например, было одобрено предложение Заукеля, как гауляйтера Тюрингии, построить большой подземный завод для серийного производства одномоторных реактивных истребителей, которые Гитлер назвал «народными истребителями». Однако вся эта децентрализация уже не могла нанести серьезный ущерб содрогавшейся в предсмертной агонии экономике.

Даже самые отчаянные усилия не помогали преодолеть технологические трудности в разработках нового оружия. Только крайним смятением можно объяснить новый лозунг военного руководства: теперь все надежды возлагались не на «чудо-оружие», а на героизм отдельного солдата, способного обеспечить победу даже с самым примитивным вооружением. В апреле 1944 года Дёниц назначил ответственным за строительство одноместных субмарин и других малых боевых судов бесхитростного вице-адмирала Хельмута Хейе. Штучное производство достигло значительных объемов лишь к августу, когда вторжение в Нормандию успешно свершилось и время для подобных проектов было упущено. Гиммлер, в свою очередь, хотел создать пилотируемые летчиками-смертниками ракетопланы, которые таранили бы вражеские бомбардировщики. Другим примитивным оружием был фаустпатрон – ручной реактивный гранатомет, призванный заменить противотанковые орудия, которых у нас практически не было[292].

В конце осени 1944 года Гитлер вдруг вспомнил о противогазах и назначил особого комиссара по их производству, подчиненного лично ему. В огромной спешке была разработана программа защиты населения от возможной химической войны. Ежемесячный выпуск противогазов достиг двух миллионов трехсот тысяч штук, но не приходилось сомневаться, что еще не скоро все городское население будет ими обеспечено. Местные партийные органы пропагандировали примитивные средства защиты от газовых атак.

Хотя Гитлер говорил об опасности вражеских газовых атак на немецкие города[293], доктор Карл Брандт, которому были доверены профилактические мероприятия, считал, что, скорее всего, шла лихорадочная подготовка к применению боевых химических средств нашими войсками. В список нашего «секретного оружия» входил отравляющий газ табун, проникавший сквозь все известные фильтры противогазов и смертельный даже в минимальных дозах.

Осенью 1944 года одно из совещаний проводилось в Зонтхофене, и Роберт Лей, химик по профессии, пригласил меня поехать туда в его личном салон-вагоне. Обычно, Лей не мог беседовать без крепкого вина и как-то с бокалом в руке, заикаясь от волнения, заявил следующее: «Видите ли, у нас есть новый отравляющий газ. Я сам слышал. Фюрер должен это сделать. Он должен его применить. Именно сейчас! Медлить нельзя! Потом будет поздно! Вы должны убедить его». Я ничего не ответил, но стало ясно, что Лей успел обсудить этот вопрос с Геббельсом, ибо министр пропаганды расспрашивал моих сотрудников- химиков о составе и эффективности табуна, а затем убеждал Гитлера применить новый газ.

Прежде Гитлер отвергал химические методы ведения войны, но теперь на одном из оперативных совещаний в Ставке он вдруг предположил, что использование отравляющего газа могло бы остановить продвижение советских войск. Он стал вслух размышлять о том, что Запад не стал бы возражать против химической войны на востоке, поскольку на данном этапе британское и американское правительства заинтересованы в приостановке русского наступления. Поскольку никто из присутствовавших на совещании не высказал одобрения, Гитлер больше к этой теме не возвращался.

Генералы наверняка опасались непредсказуемых последствий. 11 октября 1944 года я в письме Кейтелю сообщал, что в результате авиаударов по нашим химическим предприятиям мы лишились таких важных базовых составляющих, как цианид и метанол[294]. 1 ноября производство табуна пришлось прекратить, а производство иприта сократить до четверти прежнего объема. Кейтель, конечно, запасся приказом Гитлера ни при каких обстоятельствах не прекращать выпуск отравляющих газов, но подобные приказы уже не имели никакого отношения к реальному положению дел. Я не отреагировал на приказ и распределял химические вещества по собственному разумению.

11 ноября в моих частых докладных записках по поводу падения производства горючего появилась новая тревожная нота. К тому моменту транспортное сообщение с Руром было блокировано уже целых шесть недель. «Учитывая экономическую структуру рейха, – докладывал я Гитлеру, – остановка производства в промышленном районе Рейн – Вестфалия самым губительным образом скажется на всей германской промышленности и на успешном ведении военных действий… Самые важные военные заводы находятся на грани закрытия, и в нынешних обстоятельствах этого невозможно избежать». С прекращением поставок рурского угля, продолжал я, быстро истощатся запасы угля на железных дорогах, газовых, нефтеперерабатывающих и маргариновых заводах; под угрозой и снабжение коксом госпиталей.

Мы буквально катились в пропасть. Перед нами грозно маячил призрак всеобщей анархии. Поезда с углем не доходили до мест назначения. По приказам гауляйтеров составы останавливали на пути следования и конфисковывали уголь для местных нужд. В Берлине здания не протапливались; газ и электричество подавались только в строго определенные часы. На весь остаток зимнего периода наше управление топливных ресурсов отказалось поставлять топливо в полном объеме даже для рейхсканцелярии, что вызвало взрыв протестов ее сотрудников.

В подобных обстоятельствах мы уже не могли осуществлять наши программы, разве что отдельные их разделы. С истощением резервов неминуемо остановилось бы все производство вооружений. Но здесь я, как, несомненно, и вражеские стратеги воздушной войны, недооценил огромные запасы, накопившиеся на заводах[295]. Тщательная инвентаризация показала, что высокий уровень производства вооружений можно сохранить, но всего лишь на несколько месяцев. Гитлер воспринял последнюю, как мы ее назвали, «экстренную или дополнительную программу» с поразительным спокойствием. У него не могло оставаться никаких сомнений в том, что эта программа вызвана чрезвычайными обстоятельствами, но он и словом о них не обмолвился.

На одном из оперативных совещаний того периода Гитлер заявил в присутствии генералов:

– Какое счастье, что в нашей военной промышленности нашелся гений. Я имею в виду Заура. Он преодолеет любые трудности.

Генерал Томале тактично напомнил:

– Мой фюрер, здесь министр Шпеер.

– Да, я знаю, – резко ответил Гитлер, явно раздраженный его вмешательством. – Однако именно Заур – гений, который сумеет взять ситуацию под контроль.

Как ни странно, я хладнокровно, почти безразлично воспринял это намеренное оскорбление. Просто я все больше и больше отдалялся от Гитлера.