(Организации Тодта)?»

Очевидно, Дитрих не мог больше говорить – разговор прервался. Началась операция «Валькирия» – план мобилизации армии резерва, который заговорщики вот уже несколько месяцев обсуждали открыто даже с Гитлером.

«Только этого не хватало», – мелькнула у меня мысль, когда Геббельс объявил новость и сказал, что подозрения падают на рабочих ОТ. Если бы эта догадка подтвердилась, под удар попал бы я: пользуясь тем, что Организация Тодта подчиняется мне, Борман снова начал бы плести интриги и обвинять меня во всех грехах.

Геббельс пришел в ярость – я не смог перечислить меры безопасности, предпринятые перед переводом рабочих в Растенбург, лишь сказал, что для укрепления бункера Гитлера в «Запретную зону I» каждый день пропускали несколько сотен рабочих и на время работ Гитлер переехал в барак, построенный для меня, ибо только там было достаточно большое помещение для проведения совещаний, а в мое отсутствие барак пустовал. Геббельс покачал головой, пораженный такой безответственностью, и заявил, что в подобных условиях любой может легко проникнуть в зону, которая считается самой хорошо охраняемой в мире. «Тогда какой смысл во всех мерах безопасности!» – воскликнул он, словно уже нашел, но пока еще не назвал виновного.

Вскоре Геббельс со мной распрощался. Как ни странно, даже в такой критический момент нас занимали наши прямые обязанности. Полковник Энгель, бывший адъютант Гитлера от сухопутных сил, а ныне командующий фронтовым соединением, ждал меня к обеду. Меня интересовало его мнение о докладной записке, в которой я настаивал на назначении «субдиктатора», то есть человека с неограниченными полномочиями, который, не обращая внимания на высоких начальников трех и даже четырех родов войск, наконец покончил бы с хаосом и добился четкой и эффективной работы организационных структур. Докладная была написана несколько дней назад и лишь случайно датирована 20 июля, но в ней излагались многие идеи, которые я обсуждал с теми, кто оказался в рядах заговорщиков[268].

Мне даже в голову не пришло позвонить в Ставку фюрера и уточнить детали. Может быть, я полагал, что в сумятице, вызванной взрывом, мой звонок вызовет лишь раздражение и досаду, да и как было забыть о подозрениях в принадлежности убийцы к моей организации. После обеда я не изменил намеченному распорядку и встретился с послом Клодиусом из министерства иностранных дел, который доложил о «мерах, предпринимаемых для поставок нефти из Румынии». Во время нашей беседы позвонил Геббельс.

Он говорил не так, как утром; сейчас его голос звучал хрипло и взволнованно. «Вы можете немедленно оторваться от работы? Приезжайте ко мне. Дело срочное! Нет, по телефону я не могу ничего сказать».

Я тут же прервал совещание с Клодиусом и около пяти часов вечера прибыл в резиденцию Геббельса, расположенную к югу от Бранденбургских ворот. Геббельс принял меня в кабинете на втором этаже и – как только я вошел – заявил: «Только что из Ставки сообщили, что в рейхе идет военный переворот. В такой ситуации я хотел бы, чтобы вы были рядом со мной. Я иногда действую слишком опрометчиво и нуждаюсь в вашем хладнокровии. Мы должны принимать взвешенные решения».

Эта новость поразила меня не меньше Геббельса. Я немедленно вспомнил беседы с Фроммом, Цайтцлером, Гудерианом, Вагнером, Штиффом, Фельгибелем, Ольбрихтом и Линдеманом о безнадежной ситуации на всех фронтах, успешном вторжении союзников, подавляющей мощи Красной армии, проблемах с поставками горючего. Мы критиковали дилетантские, нелепые решения Гитлера, осуждали его привычку оскорблять и унижать высокопоставленных офицеров. Правда, тогда мне и в голову не приходило, что Штауффенберг, Ольбрихт, Штифф и их окружение затевают переворот. Скорее я заподозрил бы в этом Гудериана, известного своей вспыльчивостью и импульсивностью.

Как я узнал позднее, Геббельс к тому моменту выяснил, что под подозрением Штауффенберг, но мне он ничего об этом не сказал. Он также не счел нужным упомянуть, что перед моим приходом разговаривал по телефону с самим Гитлером[269].

Хотя я не был в курсе всех подробностей, мое мнение было однозначным: в нынешних обстоятельствах путч – катастрофа для страны. Геббельс мог рассчитывать на мою поддержку.

Окна кабинета выходили на улицу. Через несколько минут я увидел, как маленькие группы солдат в стальных касках, с ручными гранатами за поясом, с автоматами в руках движутся к Бранденбургским воротам. Дойдя до ворот, они установили пулеметы, перекрыли движение. В то же время двое до зубов вооруженных солдат встали на караул у входа в парк. Я подозвал Геббельса. Он сразу же понял, что происходит, и бросился в примыкающую к кабинету спальню. Я видел, как он достал из коробочки несколько пилюль и сунул их в карман пиджака. «Так, на всякий случай!» – сказал он, словно оправдываясь.

Мы послали адъютанта разведать, какой приказ получили эти часовые, но преуспели мало. Солдаты оказались неразговорчивыми. В конце концов один из них процедил: «Никто сюда не войдет и отсюда не выйдет».

Геббельс без устали звонил по телефону, но сведения приходили противоречивые. То нам говорили, что к Берлину направляются войска из Потсдама, то сообщали о приближающихся отрядах из отдаленных гарнизонов. Несмотря на безоговорочное осуждение путча, мне казалось, что я сторонний наблюдатель, что вся эта лихорадочная деятельность решительно настроенного, хотя явно нервничавшего Геббельса меня не касается. Временами положение казалось почти безнадежным, и Геббельс впадал в панику. Однако телефон продолжал работать, по радио не передавали никаких заявлений мятежников, из чего Геббельс сделал вывод о нерешительности участников заговора.

Невозможно было понять, почему заговорщики не разрушили или не захватили узлы связи. Как позже выяснилось, они заранее разработали детальный график, включавший арест Геббельса, захват Берлинской телефонной станции, телеграфа, узла связи СС, главпочтамта, ретрансляторов, разбросанных вокруг Берлина, и радиостанции в Шарлоттенбурге.

Кучки солдат хватило бы, чтобы ворваться в кабинет Геббельса и арестовать министра, который не смог бы оказать никакого сопротивления. Все наше вооружение составляли несколько револьверов. Возможно, Геббельс попытался бы избежать ареста, приняв заготовленный цианистый калий, но в любом случае самый опасный противник заговорщиков был бы выведен из игры.

Удивительно, что в эти решающие часы Геббельс так и не смог дозвониться до Гиммлера, единственного, кто располагал надежными войсками, способными подавить мятеж. Гиммлер словно испарился, и это все больше тревожило Геббельса. Он не мог понять мотивов поведения рейхсфюрера СС и министра внутренних дел, хотя если бы серьезно задумался, то понял бы, что Гиммлер выжидает. Геббельс даже заподозрил Гиммлера в измене, и то, что возникали сомнения в надежности такого человека, как Гиммлер, со всей убедительностью доказывало шаткость нашего положения.

Во время телефонных переговоров Геббельс отправлял меня в соседнюю комнату. Может, и меня он подозревал? Во всяком случае, он даже не пытался скрыть недоверие ко мне. Возможно, он вовсе не нуждался в моей поддержке, а просто хотел проследить за мной. От попавшего под подозрение Штауффенберга все нити вели к его начальнику Фромму, и Геббельс, видимо, вспомнил о моей дружбе с Фроммом, которого давно называл «врагом партии».

Я тоже вспомнил о Фромме. Когда Геббельс в очередной раз выставил меня из кабинета, я позвонил на коммутатор штаба резервной армии на Бендлерштрассе и попросил соединить меня с Фроммом, надеясь от него узнать хоть что– нибудь.

– Генерал Фромм занят, – ответили мне.

Я тогда не знал, что Фромм изолирован в одном из помещений штаба.

– Тогда свяжите меня с его адъютантом, – попросил я.

Мне сказали, что по номеру адъютанта никто не отвечает.

– Тогда, пожалуйста, с генералом Ольбрихтом.

Ольбрихт подошел к телефону незамедлительно.

– Что происходит, генерал? – спросил я шутливым тоном, как было принято между нами и помогало в самых трудных ситуациях. – У меня дел по горло, а солдаты не выпускают меня из кабинета Геббельса.

– Простите, Шпеер. В вашем случае это ошибка. Я сейчас же все исправлю.

Ольбрихт повесил трубку прежде, чем я успел задать еще хоть один вопрос. Я не стал рассказывать Геббельсу об этом разговоре. Его тон и содержание намекали на полное взаимопонимание между мной и Ольбрихтом, что могло еще больше разжечь подозрения Геббельса.