невыносимой для нее. Ей нужно было время и нейтральная почва.

— Думаю, что если ты хочешь повидаться со мной, Тони, то мы лучше встретимся в другой раз.

— Как хочешь, — покорно согласился Тони.

— Не хочу нарушать ваши планы…

— Мои планы на сегодня, — легко и непринужденно сказал Тони, любезно кивая в сторону матери, — это и есть развлекать собственную мать. И все же… — Он осмотрелся. — Я не могу винить тебя за то, что ты хочешь уйти отсюда. Я тебе вот что скажу. На углу есть бистро. Если ты не против подождать с пол часа…

— Хорошо, — поспешно приняла его предложение Люси. — Это было бы прекрасно. — И повернувшись к Доре, она сказала, — Прощайте, дорогая.

Ей хотелось поцеловать девушку на прощанье, но она не могла пошевелиться под проницательным взглядом Тони.

— Спасибо вам.

— Я провожу вас до двери.» сказала девушка.

Неуклюже, чувствуя себя как никогда по-девичьи смущенной, Люси взяла свою сумку и перчатки, и оставив Тони все в той же позе посреди комнаты с выражением глубокой усталости и холодного изумления на лице, Люси последовала вслед за Дорой в коридор.

Дора открыла перед гостьей дверь и Люси, уже было сделав шаг наружу, помедлила.

— Вы хотите не что-то сказать? — прошептала она.

Дора на мгновение задумалась.

— Будьте осторожны, сказала она. — Берегите себя. Может, было бы лучше вам не ждать своего сына в бистро, куда он заявится через полчаса. Повинуясь мимолетному порыву, Люси склонилась и поцеловала девушку в щеку. Дора не пошевельнулась. Она стояла неподвижно, выжидая чего-то, от ее былого дружелюбия не осталось и следа.

Люси отпрянула и начала нервными движениями натягивать перчатки.

— Вниз вам придется идти пешком. Это французский лифт. Он везет пассажиров только наверх.

Люси кинула и направилась вниз по лестнице. Она услышала за спиной стук закрывающейся двери и, осторожно ступая по неосвещенной лестнице, прислушивалась с холодному стуку собственных каблуков о каменные ступени. Откуда-то все еще доносился гул пылесоса. Он походил на нервный захлебывающийся гул, который как гигантское насекомое преследовал ее до самой улицы.

Пятнадцать минут Люси бесцельно бродила, разглядывая витрины магазинов и ничего не видя, затем она опять поспешно вернулась на угол улицу, на которой жил Тони. Она сразу же нашла бистро, о котором он говорил. Это были несколько столиков, стоявших на террасе под навесом, Люси присела и заказала кофе, чтобы просто скоротать время ожидания.

Сцена происшедшая в квартире сына взволновала ее. В течение всех этих лет, она то и дело возвращалась к мысли повидаться с Тони, но в своем воображении она рисовала себе драматические сцены их воссоединения — вот, например, она умирает и Тони вызывают к ее смертному одру, и он приезжает — молодой, нежный, с прощальным выражением прощения на лице. Потом последнее проявление любви, прощальный поцелуй (хотя в ее воображении лицо подставленное для поцелую все то же тринадцатилетнее мальчишеское личико, потемневшее от загара того далекого лета). — и потом чудесное выздоровление и долгое выяснение отношений, примирение, заканчивающееся крепкой дружбой. Был еще один повторяющийся сон, который снился немного реже в последние годы, — Тони стоит над ее постелью и, глядя на спящую мать, шепчет «Умри!Умри!». Но все, что произошло на самом деле, было хуже этого страшного сна и ее наивных мелодраматических фантазий. Все случилось так внезапно, скомкано и безнадежно. Она действительно не была уверена, что видела именно его в баре. И при этом испытывала смущения, что сидела в ночном баре с двумя студентами, которым позволила, пусть без задней мысли, заигрывать с ней. Затем это нездоровое впечатление от неуютной комнаты и разочарованной жены, с ее печальной исповедью и неуверенностью в будущем. И эта неожиданная боль при виде маленького мальчика с таким знакомым лицом, застенчивым, серьезным взглядом отца, который через поколения снова бросал ей сквозь все эти годы упрек, снова взваливая на нее еще более тяжелый груз ответственности. Да и сам Тони — преждевременно поседевший, не по годам усталый, так неприятно отчужденный и невнимательный к своей жене, и отстранено вежливый и непроницаемо холодный к матери. Это правда, предупреждала сама себя Люси, что ее мнение могло быть результатом влияния неблагоприятных и наверное не совсем справедливых картин, нарисованных Дорой до его появления. Очень вероятно, что Дора накапливая свои женские обиды всю ночь, когда отсутствовал муж, могла полностью исказить все. Но при всем этом, #даже делая скидку на возможные преувеличения со стороны Доры, Тони произвел на Люси весьма странное впечатление.

И ко всему этому примешивался образ внука, на что-то надеявшегося и уязвимого, застрявшего в клубке неудач и непониманий своих родителей, и еще настолько юного, что ему недоступны были мрачные течения, которые коверкали жизнь взрослых и которые неизбежно влияли на его собственную судьбу. Боже, подумала Люси, а что из него-то получится? Сколько будет продолжаться эта кара?

И вдруг ее напугало воспоминание об улыбке сына в неприглядной гостиной, когда он стояла между женой и матерью, скривив рот в циничном недоумении. Вся сцена была ей противна. Улыбка казалось издевается над ней, унижает ее и ставит под угрозу все, что она так старательно создавала все эти послевоенные годы — чувство осмысленности и наполненности своей работой, ощущение собственной запоздалой зрелости, согласия с самой собой, гордости за преодоленные трудности, стойкость перед лицом собственных ошибок, вступление в шестой десяток своей жизни целостным здоровым и полезным человеком. Теперь одна мысль об улыбке Тони наносило удар всему этому, и снова Люси чувствовала, как из-под ног уходит почва, как в конце далекого лета на далеком озере. Она была неуверенна в себе, пристыжена, полна нелюбви. Как-то, как-то нужно отучить его от этой улыбки.

Люси чувствовала, что суетится, делает ненужные вещи, потому что боится предстоящей встречи. Что она надеется добиться здесь за несколько минут за чашкой кофе? Ведь надо объяснит целую жизнь, построить мост через огромную пропасть, а это не делается за полчаса за столиком в бистро. Ей нужно было время, как можно больше времени, и при этом должна быть совсем другая обстановка, а не это ужасное кафе с неопрятными официантами, грохочущими стаканами где-то за спиной и с каким-то небритым молодым человеком, за которым наверное охотится полиция и который сейчас спокойно изучает таблицу бегов в нескольких столиках от не.

Она нервно открыла сумочку и вынула маленькое зеркальце, тщательно изучая свое лицо. Она показалась сама себе взволнованной и неестественной, это не ее лицо, оно не соответствует ситуации. Она отложила в сторону зеркальце и хотела уже было закрыть сумочку, как вдруг ей на глаза попался конверт, который она взяла из чемодана в гостинице. Люси вынула письмо из сумочки и в голове ее начал медленно зреть план.

Из конверта Люси достала письмо — четыре листочка тонкой бумаги, которая протерлась и была почти прозрачной на сгибах. Уже много лет она не перечитывала его, она захватила его с собой в последний момент, уезжая из Америки, даже не отдавая себе отчет в том, какие чувства руководили ею в тот момент, просто подумав: “Ну уж раз я собираюсь побывать в Европе…» Она открыла письмо и начала читать.

«Дорогая миссис Краун, я пишу вам из госпиталя и сожалею, что вынужден сообщить вам о вашей утрате.”

На листке стояла печать Красного Креста, почерк был корявым, полуграмотным, выдающим страдания и физическую боль автора.

«Полагаю, что Военный Департамент уже сообщил вам о майоре, но я был там с майором, и знаю, что людям легче, когда они узнают, как именно все произошло, от тех был рядом. Городок назывался Озьер, если только цензор не вычеркнет его, но никогда нельзя знать, что они могут разрешить, и я надолго запомню это название, потому что меня там ранили тоже. Только мне повезло, потому что я небольшого роста, а майор, как вы помните, был высоким, а автомат должно быть косил только по одной высоте, и мне угодило в плечо и шею (две 30-калибровки), а майор — он повыше — получил пулю в легкие. Если это может быть утешением, он так и не узнал, что с ним произошло. Там еще был француз, но он быстро бросился в канаву и его даже не царапнуло. Я начал читать газеты, когда вернулся домой, и они