дело старому мастеру по приготовлению мартини.

— Как пожелаете, — Оливер послушно отпустил бутылку. — Мы обычно пьем виски и я…

— Все дело в шляпе, все дело в шляпе, мальчик мой, — сказал Коллинз тщательно отмеривая жидкость, прищурив один глаз. — Я научился этому у старого индейца в большом лесу…

— Я сам сделаю. — Это был Тони. Он медленно шагнул и стал между двумя мужчинами и решительно забрал шейкер из рук Коллинза.

Коллинз стоял глупым выражением лица, приоткрыв рот, его рука так и застыла в том положении, как будто он продолжал держать шейкер.

— В этом доме, мистер Коллинз, мы имеем собственных барменов, заявил он.

Тони спокойно смешал джин с вермутом и начал встряхивать шейкер, не спуская взгляда с Оливера, который молча но беспощадно осуждал сына.

— Конечно, конечно… — пробормотал Коллинз. Он пожал плечами, как-то присмирел, было видно, что он хочет как-то отреагировать, только не знает как. Он вернулся на свое место на диванчике и присел с униженным видом. Тони стоял возле бара, занимаясь приготовлением напитка и не обращая никакого внимания на Коллинза, но при этом не выпуская из поля зрения отца, глядя на него с нескрываемым презрением. Оливер на миг встретился с сыном глазами, смущенно улыбнулся и отошел в сторону.

— Ну, — сказал он немного громче, чем надо, — вот что значит отдать сына в хорошую школу. Там уж научат, как готовить мартини.

Он засмеялся, и Люси поняла, что ни минуты больше не сможет оставаться в комнате. Она соскочила со своего кресла.

— Простите, пожалуйста, — сказала она. — Я пойду гляну, не подгорел ли обед.

Она спаслась бегством на кухню, при этом плотно затворив за собой дверь, чтобы не слышать, что происходит в гостиной. Она делала рассеянные бесполезные движения, не обращая внимания на то, что делает. Ей только хотелось, чтобы день поскорее закончился, чтобы закончились эти выходные, этот год… О, Боже, подумала она, что за случайности! Ну зачем они повстречали Коллинза на этом матче? Почему не пошел проливной дождь, чтобы они не смогли выйти из дому? Зачем Оливер пригласил их сюда? Почему он позволил ему поцеловать меня? Почему он позволяет называть себя Олли?

Она положила индюшку на поднос среди картофельного гарнира, налила подливу в пиалу и соус в соусницу. Потом присела возле окна и устремила взгляд в холодный серый день за окном, руки ее были беспомощно сложены на коленях, она подождала, когда утихнут голоса в комнате и машина Коллинза исчезнет в глубине улицы.

Только тогда она появилась в комнате с подносом в руках, почти гостеприимно улыбаясь и объявляя.

— Обед, обед.

Но она уже не сомневалась в том, что в этот день все будет складываться из рук вон плохо.

Тони почти не разговаривал за едой, Оливер же говорил слишком много, он выпил целую бутылку вина и закатил громоздкую речь на тему политики, налогов и вероятности военных действий. Он говорил с полным ртом, не глядя никому в глаза и не дожидаясь ответов на свои вопросы.

После обеда Оливер заявил, что пообещал Коллинзу зайти на бренди. Он поинтересовался, не хотят ли Тони и Люси составить ему компанию, и не смог скрыть чувства облегчения, когда Тони ответил «Нет», а Люси сослалась на усталость и выразила желание вздремнуть.

Оливер вышел из дому, напевая громко мелодию, которую играл школьный оркестр в промежутках между таймами матча. Cначала, оказавшись наедине с Тони за столом, Люси подумала, что наступил удачный момент, чтобы поговорить с сыном, и каким-то точным правильным словом спасти их всех. Но лицо Тони сохраняло неподвижность и отчужденность, и она в конце концов встала из-за стола и сказала:

— Оставь все как есть. Я уберу позже.

С этими словами она удалилась в спальню, не оглядываясь на его реакцию.

Люси прилегла и немного вздремнула. Ей что-то снилось. Сквозь сон доносились звуки открывающейся и закрывающейся двери, шаги в темном далеком коридоре и наконец как точка в конце романа финальный хлопок двери, закрытой где-то далеко.

Когда она проснулась, измученная, а не отдохнувшая, и спустилась в гостиную, ее вовсе не удивила записка найденная на столе. Она вынула ее из конверта и прочитала, все так же без волнения, строки, написанные почерком Тони.

Он сообщал, что ему лучше вернуться в школу.

— Я презираю тебя за то, что ты сделала с моим отцом, — писал он, во что ты превратила его, я не желаю больше видеть его в этом доме с тобой и теми, с кем ты заставила его общаться.

В конце письма было что-то тщательно зачеркнутое, и в этот момент Люси даже не старалась разобрать что именно. Она устало сидела в свете тусклого ноябрьского вечера держа в руке письмо, раздавленная этими непредвиденными событиями и полным своим крахом.

Потом она нашла в себе силы включить лампу и присмотреться к последней старательно зарисованной фразе. Она всматривалась в буквы держа письмо против света лампы, и вскоре разобрала:

«Я отрекаюсь от тебя.”

Прочитав это Люси так и не поняла, зачем ему понадобилось вычеркивать этот приговор.

И в следующий раз им довелось встретиться в прокуренном баре Парижа, позади Люси бренчал рояль и негр с ярко выраженным гарлемским напевал «Ля пьяно де повр», и какой-то студент держал ее руку, лежавшую на столе среди бокалов с пивом.

Сколько лет отделяют тот ненастный ноябрьский день и эту ночь, когда владелец бара осторожно предупредил:

— Лучше я дав вам номер телефона, мадам. Мистер Краун женат. Его жена красивая и очаровательная женщина.

Прошло шестнадцать лет. Война выиграна и проиграна. Смерть Оливера. Возраст, с которым пришлось смириться или почти смириться. Все передумано, переоценено. Боль потерь затуманилась обыденностью привычки, стерлась в памяти и, кажется, уже не способна причинить вреда.

Она мало спала той ночью в старомодном гостиничном номере с высокими потолками, в широкой неудобной кровати, прижатой к стене огромным темным шкафом, который не закрывался и тихо предупреждающе поскрипывал в темноте от ветра, проникающего в комнату сквозь щель между двумя металлическими ставнями на окне.

Она лежала и думала, прислушиваясь к неясным жалобам дверцы шкафа. В полусне она десятки раз меняла свое решение, то собираясь уехать на следующий же день, то намереваясь направится по адресу, который ей дали в баре, то возвращаясь к первоначальному плану, она уже отправлялась смотреть Лувр и Версаль, как будто так и не встретилась с Тони. Или может прогуляться вдоль реки, или немедленно позвонить ему и сказать… Что? «Это твоя мать. Ты все еще ненавидишь меня» или «Я случайно заглянула в ночной клуб пару часов тому назад и мне показалось, что я видела тебя возле бара…”

Она заснула, припоминая его лицо, такое похожее на то другое, теперь уже мертвое и полузабытое лицо. В памяти всплывало детское личико — узкое нежное с серыми глазами, которые так напоминали ее собственные.

Было еще рано, чуть позднее восьми часов. Она проснулась от шума мотоциклов и грузовиков, доносящегося с улицы. Лежа в постели, смятенно прислушиваясь, не сразу понимая, где она, но чувствуя какую-то перемену. Она была уже не путешественницей, а жертвой в этой чужой темной комнате.

И ту она вспомнила и поняла, откуда было это ощущение. Она заставила себя встать с кровати и посмотреть на часы. Жаль, что не удалось поспать дольше, тогда она могла бы сказать себе, что сейчас слишком поздно, что он уже должно быть, ушел на работу, что его нет дома… Приняв прохладную ванну, она попыталась окончательно проснуться, потом поспешно механическими движениями оделась, с тревогой поглядывая на часы, как женщина, опаздывающая на поезд. Выходя из комнаты, она бросила взгляд в зеркало, Люси попыталась оценить себя его глазами. Ей пришлось признать без всякой лести самой себе, что даже при дневном свете, даже невыспавшись, она выглядела совсем не плохо. Глаза были ясными, кожа гладкой, ей не нужно было много косметики — обычно она только слегка красила губы, чтобы выделить их на фоне загорелого лица и светлых волос, которые выгорали как солома на летнем солнце.