— Молодой человек, в театре нужно хорошо усвоить одну важную вещь. Никогда не говорите актрисе, какую роль, по вашему мнению, она может сыграть! — Протянул ему его пьесу «Дом страданий», повернулся и не торопясь направился к лифту.

Филип глядел ему вслед, покуда за двустворчатой дверью лифта не скрылась его спина в пиджаке безукоризненного модного покроя. Потом выскочил на улицу и помчался как угорелый через весь город по направлению к «Гилд-театр».

Майкл Пилато нарочито зло пихнул дверь хибары Виктора — она широко распахнулась. Вывеска «Ланчи для водителей грузовиков. Добро пожаловать!» качнулась у него над головой. Вздрогнули и бледные тени, отбрасываемые в сумерках красными лампочками на асфальт федеральной дороги.

— Виктор, — произнес Майкл по-итальянски.

Виктор стоял облокотившись на стойку бара и читал статью Уолтера Уинчелла в разложенной перед ним газете; он радушно улыбнулся.

— Майкл, как я рад тебя видеть!

Майкл грохнул дверью.

— Гони три сотни! — потребовал он; его высокая, пять футов, полная, солидная, как у какой-нибудь важной персоны, фигура четко выделялась на фоне двери. — Ты должен мне триста долларов, и вот, Виктор, я пришел, чтобы получить долг.

Виктор, недоуменно пожав плечами, сложил газету со статьей Уолтера Уинчелла.

— Я тебе долблю уже целых полгода — бизнес идет из рук вон плохо. Ужасные дела! Вкалываешь, вкалываешь и в конце… — Он снова пожал плечами. — Самому едва хватает на жратву.

Щеки Майкла, щеки настоящего фермера, загорелые, с глубокими морщинами от ветра и жаркого солнца, потемнели от бросившейся в лицо крови.

— Виктор, ты мне врешь и нисколько не стесняешься, — спокойно проговорил он, отчаянно стараясь не повышать голоса. — Вот уже шесть месяцев, как только наступает срок платить за аренду жилья, ты мне говоришь: «Бизнес идет из рук вон плохо». Ну и что я тебе отвечал? Я тебе отвечал: «О'кей, Виктор, не беспокойся, я ведь знаю, какие сейчас трудные времена».

— Честно, Майкл, — печально продолжал Виктор, — и в этом месяце все так же — дела не идут на лад.

Лицо Майкла еще сильнее потемнело. Он резко дернул себя за кончики стального цвета усов, громадные руки, казалось, напряглись и распухли от охватившего его страшного гнева, — правда, пока ему удавалось его подавить.

— Шесть месяцев, Виктор, — стоял на своем Майкл, — шесть месяцев я тебе верил. Теперь больше не верю.

— Майкл! — В голосе Виктора прозвучал упрек.

— Мои друзья, мои родственники — все в один голос доказывают мне, что ты лжешь! Твой бизнес процветает — не меньше десяти машин в час останавливаются перед твоей дверью, — к тому же ты продаешь сигареты всем фермерам на расстоянии от своей хибары до Чикаго; на одном своем автомате, куда все кидают монетки, ты… — Майкл махнул короткой, толстой рукой в сторону призывно светящегося автомата возле стены, — лопатки на цепи остановились у отметки «Два шерри-бренди с лимоном».

Майкл, с трудом сглатывая слюну, тяжело дышал, грудь его, наглухо закрытая курткой из овчины, то вздымалась, то опускалась.

— Триста баксов! — рявкнул он. — Шесть месяцев по пятьдесят долларов! Я построил вот эту хибару собственными руками, Виктор. Я и не предполагал, каким мерзким человеком ты окажешься! Ты итальянец, я тебе доверял. Баста! Либо три сотни, либо выметайся отсюда завтра же! Это мое последнее слово!

Виктор аккуратно разгладил, шурша руками, газету на стойке, — шорох разносился по пустому залу, где подавали ланчи.

— Ты что-то не так понял! — мягко возразил он.

— Правильно я все понял! — заорал Майкл. — Ты живешь на принадлежащей мне земле, в моей хибаре, и ты должен мне триста долларов. Вот и все!

— Я ничего тебе не должен. — Виктор бросил холодный, спокойный взгляд на кипятившегося Майкла. — Вот в чем ты заблуждаешься. Я платил тебе регулярно, по пятьдесят долларов, каждое первое число месяца.

— Виктор! — прошептал не веря своим ушам Майкл; руки его безжизненно упали. — Виктор, что это ты говоришь?..

— Я заплатил тебе аренду. И прошу больше ко мне не приставать. — Без тени смущения повернулся к нему спиной, пригнул две ручки на кофеварке — оттуда со свистом вырвалось маленькое облачко пара.

Узкая спина с сильно выпирающими лопатками — словно два крылышка под рубашкой… В самой вызывающей позе Виктора сквозили скука, откровенная уверенность в себе, нежелание продолжать разговор — все, точка. Майкл покачивал головой, энергично дергая себя за усы.

— Моя жена, — он смотрел на эту повернувшуюся к нему с презрительным вызовом спину, — была права. Сколько раз она говорила мне, чтобы я тебе не доверял. Знала, конечно, о чем говорит. — Потом, с последней, все еще теплившейся в душе надеждой, добавил: — Виктор, ты что, в самом деле считаешь, что заплатил мне сполна?

Тот даже не обернулся; покрутил кругляш на кофеварке.

— Да, я так считаю.

Майкл поднял руку, словно хотел еще что-то добавить, предостеречь. Но, опустив ее и так ничего и не вымолвив, покинул хибару, оставив за собой дверь открытой. Виктор, выйдя из-за стойки, приблизился к двери, посмотрел ему вслед: чуть прихрамывая, свернул с дороги, шагает прямо по кукурузному полю… Довольно улыбнувшись, Виктор закрыл двери, вернулся на свое место и вновь развернул перед собой газету со статьей Уолтера Уинчелла.

Ступни Майкла — он брел по кукурузному полю — с хрустом проваливались, где мелко, а где поглубже, в студеную октябрьскую почву. Он рассеянно дергал себя за усы. Жена, Долорес, конечно, скажет ему пару ласковых.

— Нет, — убеждала она его, — не нужно строить для него эту хибару! Не позволяй ему устроиться на твоей земле! Он якшается не с теми людьми, и все это плохо кончится. Предупреждаю тебя!

Майкл был уверен, что жена не забыла этого разговора и, как только он вернется домой, вновь все повторит, слово в слово. С несчастным видом хромал он к дому. Фермерство куда лучшее занятие, чем домовладение. Бросаешь себе семена в почву, заранее зная, что у тебя вырастет. Из кукурузного зерна вырастал початок, и такое умножение свойственно природе, и другого от нее ожидать нечего. Никаких тебе документов, подписываемых с матерью-природой, никаких тебе лицензий, договоров, и человек в своих отношениях с ней не чувствовал себя обойденным, даже если не мог ни читать, ни писать. Открыв дверь, он вошел в дом и тяжело опустился на стул в гостиной, не снимая шляпы. Подбежала Роза, уселась к нему на колени:

— Папа, папочка, сегодня вечером я хочу в кино! Папочка, своди меня в кино!

Майкл согнал ее с колен.

— Никаких кино, — хрипло пробормотал он.

Роза, забившись в угол, с упреком в глазах наблюдала за отцом. Дверь на кухню отворилась, и Майкл тяжело вздохнул, увидав выходившую из нее жену, вытиравшую руки о фартук. Долорес остановилась перед Майклом: кругленькая, полненькая, крепко сбитая, как выносливая плуговая лошадка, такая практичная, по-житейски мудрая — ее-то вокруг пальца не обведешь.

— Почему ты сидишь в гостиной? — поинтересовалась она.

— Потому, что мне так нравится.

— Каждый вечер ты обычно сидишь на кухне. И вдруг такая перемена. С чего бы это?

— Я так решил! — отвечал Майкл. — Туман, пора мне попользоваться этой мебелью. В конце концов,