оказывается доподлинным отцом системы, открытой Аристархом в Александрии около 270 года до Р.Х., — даже если заслуга создания новой астрономии принадлежит Кеплеру и Галилею. И не важно, что для боязливого каноника слишком велика честь быть отцом коперниковой революции[XXVIII]. Начать с того, что он только переоткрыл открытое. Он не дал никаких доказательств, у него не хватило смелости ни ни что; да он ничего бы и не опубликовал, если бы не настояния Ретикуса[78]. Что до книги «Об обращении небесных сфер», выпущенной в 1543 году, в самый год смерти Коперника, то она была завершена еще лет за тридцать до того; первый тираж в 1000 экземпляров так и не разошелся, а переизданий было только четыре. А ведь все великие умы грядущего века: Кеплер, Галилей, Декарт, даже «очень минимальный» отец Мерсенн[79] — сознательно числят себя, считают себя приверженцами Коперника. Удача этого последнего состоит в том, что после его смерти получил развитие математический аппарат; что подлинным гением оказался Кеплер (1567–1633) — отец первого научного закона, базирующегося на математике; что Галилей (1564–1642) был мастером по части поддержания полезных знакомств.

Нет сомнения в том, что то, что неверно, но непреложно называется системой Коперника, стало одним из главных факторов, дестабилизирующих сознание.

Хотя новая астрономия всего лишь более успешно использует показания чувств, создается впечатление, что она с насмешкой взирает на тот образ мира, что возникает на основе этих показаний в отсутствие какой бы то ни было коррекции. Разумеется, чувства добились реванша[XXIX] благодаря путешествию вокруг Земли, которое в 1522 году доподлинно завершилось. Им руководили Магеллан и Пигафетта. Когда после длившегося три с половиной года кругосветного мореплавания судно возвращается в порт, то простое осязание, здравый смысл могут торжествовать. Что Земля — шарик, это еще куда ни шло… но что это шарик, заброшенный в космическое пространство, — это уже совсем другое дело. Между старой геометрией охотника, землемера, где на амплуа ориентиров подвизаются древние иерофании, — и этими странными утверждениями, между показаниями чувств и их истолкованием лежит пропасть, которая отныне постоянно углубляется, — идет ли речь о небесах или о сокровенных тайнах бесконечно малого. Следовательно, Коперник посмертно вполне подтверждает свою роль нарушителя душевного спокойствия. Ведь картина всё усложняется. Земля оказывается на задворках Солнца (1609–1610), Солнце же — на задворках галактики (Томас Райт[80], 1750), галактика — на периферии нескольких миллионов миллиардов галактик (в каждой из которых в среднем по 10[11] звезд; но все звезды, взятые вместе, которые представляют собой лишь сотую часть массы вселенной, по-прежнему пребывающей в газообразном состоянии, — мысль, высказанная в 1930 году), галактик, о которых начиная с 1960 г. известно, что их населяют всё более причудливые объекты: нейтронные звезды, черные дыры, квазары, пульсары. Опять-таки с 1930 года redshift — устремлённость звездных спектров к красному, открытая Хабблом[81], погружает нас во вселенную, вот уже 15 миллиардов лет подряд взрывающуюся в беге, скорость которого всё больше приближается к скорости света, впервые рассчитанной, как мы уже успели убедиться, в XVII веке Олаусом Рёмером (22 ноября 1675 года).

* * *

Справедливо будет заметить, что эта дестабилизирующая операция проводилась при помощи все более ошарашивающих приспособлений: от первого телескопа-рефрактора (1660 год) — до радиотелескопов (1960 год).

Телескопы-рефракторы — плод соединения технологии и размышления. Какие-то этапы пройдены уже в Средние века: на помощь старческой дальнозоркости фламандских или итальянских художников приходят очки на носу, увеличительное стекло на столе… Но вплоть до «Magia naturalis» неаполитанца Делла Порта, проявляющего интерес к этим предметам (2-ое издание — в 1569 году), очки — это привилегия немногих; позднее станут вспоминать об искусных венецианских и голландских мастерах по выделке стекла; на дело их рук с почтением взирают ученые мужи. Подобное взрыву появление телескопа- рефрактора происходит на стыке XVI и XVII веков: «В 1590 году изготовлена первая подзорная труба с рассеивающим окуляром; с 1604 года производство подобных инструментов развивается преимущественно в Голландии»[XXX]. За безвестными ремесленниками следуют знаменитости: Галилей, с его умением пускать пыль в глаза, привлекает внимание к возможностям подзорной трубы с рассеивающим окуляром и с ее помощью открывает спутники Юпитера, о которых никто и не слыхивал. Небо — не единственный объект, попадающий под стекло. Первые микроскопы отмечены около 1615 года. Однако бесконечно малое предъявляет куда большие требования, чем бесконечно большое… Не ранее 1660–1665 годов искусным шлифовальщикам стекла удается получить достаточно чистую линзу, свободную от хроматической аберрации, делавшей не слишком надежными первые инструменты. Обращенные вверх или вниз, эти голландские устройства становятся источником тревожных загадок: открывается ли благодаря этим дьявольским штукам подлинность воистину существующего мира — или же это ловушка, расставленная нашей гордыней?

Результаты, полученные Галилеем при помощи подзорной трубы в 1610 году, ставились под сомнение в силу использования этого непривычного инструмента. Доверие восторжествовало благодаря помощи и ясности ума Кеплера. Начиная с 1611 года его «Dioptrice» считает обоснованными астрономические наблюдения Галилея, и Кеплер в общих чертах набрасывает «геометрическую оптику линз, подзорной трубы Галилея и телеобъектива»[XXXI]. Никому, кроме Кеплера, не удалось больше и лучше покончить с подозрительностью, которая становилась помехой на пути использования линз. Так была выиграна битва за сверхудаленное. Что до близкого, недоступного ввиду недостаточной разделительной способности глаза, то пришлось ждать, пока в 60-х годах XVII века Гук, Сваммердам, Мальпиги и Гюйгенс[82] не помогли преодолеть — и успешно преодолеть — эту преграду.

Мой отдаленный предок освоился с тем, что на расстоянии вытянутой руки, в кисти этой руки у него оказался источник всё расширяющихся возможностей в виде подобранного кремня, а затем и кремня расколотого, положившего начало тому набору средств, который незаметно дошел до термоядерных ракет с разделяющимися боеголовками или с усиленным излучением; точно так же и мы осваиваемся с усилением восприимчивости наших чувств благодаря подзорной трубе (1610), микроскопу (1650), телескопу, давшему после столетия поисков эффективные результаты при Уильяме Гершеле[83] , который обнаружил Уран (1781) и приоткрыл дверь в астрономию звезд, — а также благодаря электронным микроскопам, линейному ускорителю частиц и радиотелескопам.

Показания чувств всё чаще требуют вмешательства со стороны ума; с начала 1965 года с его знаменитым опытом Пензиаса и Уилсона[84], выявившим космическое происхождение радиоизлучения, нам удалось «услыхать» шум, вызываемый переходом от непрозрачности к прозрачности: по прошествии миллиона лет от начала всех начал излучение получает свободу. До нас, наконец, долетело эхо изначального космического события, происшедшего пятнадцать миллиардов лет назад. 1965 год — это точка отсчета экспериментальной астрономии. Как не рассматривать это обстоятельство в ряду тех, что последовали за кругосветным мореплаванием Пигафетты в 1522 году?

* * *

Вот мы и вновь в начале XVII века. Одновременно с первыми средствами, усиливающими восприимчивость наших чувств, математическому аппарату, включающемуся в исследование вселенной, предстоит стать еще одним важным дестабилизирующим обстоятельством внутри внешнего мира.

Между миром, познание которого ребенок осуществляет при помощи рук, а охотник — расставляя ориентиры и обходя, — и завещанным греками представлением о космосе, которого наука XVI — начала XVII веков придерживается до тех пор, пока не наступают великие потрясения, развитие идет непрерывно. Роберт Ленобль когда-то заметил, что в 1638 году, незадолго до смерти, отец Марен Мерсенн, наиболее успешно содействовавший распространению взглядов «механицистов» и сторонников Коперника, полагал, что Солнце отстоит от Земли на 1142 земных радиуса (что казалось ошеломляющим, почти невероятным), то есть на 6, 5 млн. км. (тогда как точное расстояние составляет 148 млн. км.); что неподвижная сфера, terminus mundi[85], что бы там ни толковали гелиоцентристы, отстоит на 14 тысяч земных радиусов, то есть на пять световых минут (половина истинного расстояния между Землей и Солнцем). Эти пять минут следует сопоставить с 15 млрд. световых лет, составляющих радиус вселенной, о