конечно, тут и думать нечего».

Успокоившись, она поддержала разговор: они поболтали о том о сем, о предстоящем лечении, о больничном распорядке и о том, что с завтрашнего дня к нему начнут пускать посетителей. Прошло несколько минут, Стефани перестала смущаться и совсем освоилась. А потом — она так и застыла — он опять сказал:

— Повезло, меня лечит красивая женщина…

На этот раз Стефани была уверена, что не ослышалась. Ну не с ума же она сошла. Одна и та же фраза — вчера, сегодня. И обращается именно к ней.

Стефани наклонилась, чтобы рассмотреть выражение его лица: чувственность разгладила его черты, подтверждая сказанное, губы набухли; и хотя глаза были закрыты повязкой, казалось, он с удовольствием смотрит на медсестру.

Что делать? Она не могла продолжать разговор. Ответить на комплимент? Но мало ли что он тогда еще прибавит? И куда это их заведет?

Все эти вопросы ставили ее в тупик, и она просто выскользнула из палаты.

В коридоре Стефани расплакалась.

Ее коллега, Мари-Тереза, чернокожая мартиниканка, увидев, что Стефани сидит на полу, помогла ей встать, дала платок и отвела в каморку, где хранили перевязочный материал, — это было тихое местечко.

— Ну, рассказывай, милая, что случилось?

Неожиданное участие вконец расстроило Стефани: она разрыдалась, уткнувшись в пухлое плечо напарницы, и, наверно, так и рыдала бы без конца, но ее успокоил аромат ванили, исходивший от кожи Мари-Терезы, — это напоминало детство, праздники у бабушки с дедушкой или йогуртовые вечеринки у подруги Эммы, жившей по соседству.

— Ну что с тобой, что такое страшное приключилось?

— Не знаю.

— Работа или личное?

— И то, и другое, — вздохнула Стефани, хлюпая носом.

И чтобы привести себя в порядок, с шумом высморкалась.

— Спасибо, Мари-Тереза, мне уже лучше, правда.

Но хотя остаток дня глаза ее оставались сухими, лучше не становилось; главное, она не могла понять, что такое с ней было.

К двадцати пяти годам Стефани постигла немало премудростей, чтобы стать медсестрой, а вот саму себя она знала плохо. Почему? Она как-то побаивалась себя, держала дистанцию — как ее мать, которая не слишком благоволила к дочери. Да и могла ли она себя ценить, если даже человек, который дал ей жизнь и уж точно должен был любить собственного ребенка, ругал ее при каждом удобном случае? Ее мать, Леа, не считала дочку ни красивой, ни умной и даже никогда не давала себе труда это скрывать; каждый раз, наорав на нее, она добавляла: «А что? Если я ей мать, то что же, я врать, что ли, должна?» Материнская оценка, хоть и слегка видоизмененная, передалась дочери. По части ума Стефани обошла мать: у Леа не было образования и она всю жизнь торговала одеждой, а Стефани сдала экзамены на аттестат, потом получила диплом медсестры; но что до красоты, тут она просто переняла материнские взгляды. У красивой женщины обязательно худощавая фигура, узкие бедра, острые грудки — все, как у самой Леа. Стефани же не была красивой, она ведь толстая — это часто повторяла ее мать. «Двенадцать лишних килограммов, а ростом-то она всего на семь сантиметров выше!»

Понятно, что Стефани всегда отказывалась, когда Леа предлагала ей «заняться собой»: боялась выставить себя на посмешище. Она была уверена, что кружева, шелк, прически, шиньоны, кольца, колье, браслеты, серьги или бусы будут выглядеть на ней так же нелепо, как на переодетом мужчине; хоть она и родилась женщиной, но женственной себя совершенно не ощущала. Белый халат и брюки — это ее устраивало, и, когда она расставалась с ними в больничной раздевалке, их сменяло нечто похожее, только черное или темно-синее, да и с обувью все обстояло примерно так же: в больнице — сандалии без каблуков, для улицы — массивные белые кроссовки.

Что же принесло ей происшествие в палате 221? Радость или разочарование? Радость, что тебя считают красивой? Разочарование, что так может думать только слепой?

Похоже, все эти непонятные чувства возникли из-за того, что пошатнулись самые основы ее представлений о себе, — рассуждала Стефани, укрывшись одеялом с головой, — слова Карла выводили ее на рынок привлекательности, огромное залитое солнцем пространство, где женщины нравились мужчинам; но ведь она считала, что к ней это не относится, держалась в стороне, она уже сказала себе, что на нее никогда никто не посмотрит, никому не придет в голову объясняться ей в любви. Стефани уже совершенно образумилась, если можно назвать «образумившейся» девушку, которая никогда и не совершала ничего безумного. Ее сдержанность происходила от комплексов, она не позволяла себе ничего: избегала праздников, ни разу не была ни в баре, ни в ночном клубе. Конечно, ей случалось, в кино или читая роман, размечтаться о романтических отношениях, но она знала: все это только фантазии. В жизни ничего такого быть не могло.

Во всяком случае, в ее жизни.

Как старушка, давно вышедшая на пенсию, она считала, что все в ее жизни уже определилось, она никому не интересна, собственное тело казалось ей чуть ли не мертвым, и вдруг ее сбивают с толку, говорят, что она хороша собой. Это было неожиданно, невероятно и жестоко.