— Мужчине без мобильника вообще доверять нельзя. Ни в коем случае! Он-то и есть самый гнусный лжец, самый главный обманщик. Работает по старинке и, чтобы его не обнаружили, пользуется телефонными кабинами, звонки из которых невозможно отследить. Он знает, что адюльтер существует дольше, чем мобильники, и пользуется проверенными, отточенными годами методами. Он как Джеймс Бонд: сколько за ним ни гоняйся, поймать его не удастся.
С этого момента у Габриэллы развилась навязчивая идея узнать, что находится в тайнике на четвертом этаже. Там заключался секрет Габа и доказательства его развращенности. Габриэлла неоднократно подходила к тайнику с инструментами и собиралась взломать дверцу, но каждый раз ее удерживал стыд. Неоднократно пускала она в ход женские чары, чтобы заставить Габа открыть тайник, но каждый раз он увиливал: «Там ничего нет», «Ты будешь надо мной смеяться», «Еще не время», «Разве я не вправе иметь свои маленькие секреты?», «Это касается тебя, но я не хочу, чтобы ты знала». Эти отговорки, одна противоречивее другой, безумно раздражали Габриэллу, пока однажды Габ не произнес: «Ты все узнаешь после моей смерти, да и тогда будет слишком рано».
Такой приговор возмутил ее. Десять, двадцать, тридцать лет ждать доказательств его измены и притворства! Он ее провоцирует, или что?
— Какая-то ты сегодня молчаливая, — сказала Полетта, когда они пили чай.
— Я никогда не говорю о неприятностях. Меня так воспитали. Отец вбил мне в голову, что надо говорить только о хорошем, а остальное держать в себе.
— Вздор! Нужно выражать свои чувства, милочка, а то заболеешь раком. Все молчуньи заболевают раком. Вот у меня рака не будет, потому что я весь день ору и ругаюсь. Тем хуже для других, главное, что мне хорошо.
Вот так и сформировался план — избавиться от сомнений, то есть от Габа, — план, осуществившийся в Альпах.
Когда Габриэллу привели в камеру, она, не высушив волос, бросилась на койку и вновь погрузилась в размышления. Вот что происходило у нее в голове в последние три года, вот что она ото всех скрывала, вот как ее жизнь, потеряв вкус и смысл, превратилась в непрерывный кошмар. Решившись на убийство Габа, она, по крайней мере, стряхнула с себя оцепенение и освободилась от невыносимого беспокойства. Она не раскаивалась. Но показания врача ошеломили ее и поколебали ее убежденность в своей правоте: она поняла, почему Габ стал менее чувственным, поняла, как он от этого страдал.
Почему она узнала об этом только сейчас? Какая безответственность со стороны доктора Ракана не предупредить ее! Она-то думала, что муж ее избегает, дабы поберечь силы для любовниц.
— Габриэлла де Сарла, в приемную. Вас ждет ваш адвокат.
Весьма своевременно!
Мэтр Плиссье поставил на стол четыре жестяные коробки:
— Вот. Теперь извольте объяснить…
Габриэлла не ответила. Она сорвала крышки, пальцы ее наткнулись на какие-то бумажки, она стала их рассматривать, одну, другую…
Через несколько минут она, задыхаясь, упала на пол. Мэтр Плиссье позвал надзирательниц, они помогли ему поднять узницу, велели ей сделать несколько глубоких вздохов. Ее на носилках перенесли в лазарет и дали успокоительное.
Часом позже она пришла в себя и спросила, где ее адвокат. Ей сказали, что он ушел готовиться к завтрашнему слушанию и забрал с собой коробки.
Выпросив еще одну порцию успокоительного, Габриэлла погрузилась в беспамятство. Все что угодно, лишь бы не думать о содержимом жестянок.
На следующий день состоялись прения. Габриэлла была сама на себя не похожа — блуждающий взгляд, заплаканные глаза, пересохшие губы, в лице ни кровинки. Если бы она хотела разжалобить присяжных, то лучшего бы не могла придумать.
Заместитель прокурора произнес обвинительную речь, не столь строгую, сколь суровую и никого не впечатлившую. По ее окончании мэтр Плиссье расправил трепещущие рукава адвокатской мантии и выступил вперед, словно вызванный на аплодисменты солист.
— Что произошло? Человек погиб в горах. Отвлечемся от самого факта гибели и рассмотрим две противоположные версии случившегося, которые собрали нас всех в этом зале: несчастный случай, говорит вдова; убийство, утверждает неизвестный пастух. Отвлечемся еще больше, отойдем как можно дальше, так же далеко, как и пастух, если на таком расстоянии возможно что-либо различить, и поищем причины убийства. Чаще всего мне тяжело исполнять обязанности адвоката, так как моего клиента обвиняют все и вся. Но в данном случае ничто не обвиняет Габриэллу Сарла, ничто! У нее нет ни мотива, ни причины. Деньги ни при чем. Семейные конфликты ни при чем. Измена ни при чем. Только один-единственный человек обвиняет вдову. Человек, живущий в окружении животных, не умеющий ни читать, ни писать, взбунтовавшийся против школьной системы и способный вписаться в социум только в качестве изолировавшегося элемента. Короче, пастух — служащий, которого мне легко было бы дискредитировать, так как его многократно увольняли, работник, которым не был доволен ни один работодатель, мужчина неженатый и бездетный, вот этот-то пастух ее и увидел. На каком расстоянии он находился? Трудно что- либо различить уже на расстоянии двухсот или трехсот метров, а он находился за полтора километра от места трагедии согласно результатам следственного эксперимента. Задумайтесь, дамы и господа, что вы увидите с такого расстояния? Я — ничего. А он увидел преступление. Невероятно! Более того, став свидетелем нападения, он не бросился к жертве, не позвал на помощь, не обратился в полицию. Почему? По его утверждению, он не мог оставить стадо. Перед вами человек, который видел убийство ближнего своего и продолжает больше ценить жизнь ожидающих вертела животных… Я не понимаю его, дамы и господа. Это еще полбеды, но он указывает на чудесную женщину, безупречную жену, превосходную мать, обвиняя ее в том, чего она менее всего могла бы пожелать, в смерти ее Габриэля, Габриэля, прозванного Габом, любви всей ее жизни.
Мэтр Плиссье гневно повернулся к скамье присяжных:
— Вы возразите мне, уважаемые присяжные заседатели, что не бывает дыма без огня. Внешние проявления сильной любви супругов де Сарла видел всякий, но ведь чужая душа — потемки. Может быть, голова этой женщины, Габриэллы де Сарла, была битком набита подозрениями, ревностью, сомнениями? Кто докажет нам, что муж не стал причиной параноического невроза? Ко всем тем свидетельствам, которые вы выслушали и которые не дают ни малейшего основания для подобного умозаключения, я хочу добавить и свое свидетельство. Знаете ли вы, что эта женщина сделала вчера вечером? О какой единственной за два с половиной года предварительного заключения привилегии она меня попросила? Она умолила меня принести ей четыре коробки из-под печенья, куда она тридцать лет складывала письма мужа и свои письма к нему, а также другие знаки их любви — билеты на спектакли и концерты, меню свадебных и именинных обедов, записочки, которые они оставляли друг другу по утрам на кухонном столе, — все, от возвышенного до ничтожного! Тридцать лет. До последнего дня. До трагической поездки в Альпы. Надзирательницы подтвердят, что, просмотрев содержимое этих коробок, моя подзащитная несколько часов проплакала, думая о том, кого она потеряла. Я задаю вам вопрос и завершу им свою речь: так ли ведет себя убийца?
Габриэлла была на грани обморока, ее дети и наиболее чувствительные из присутствующих с трудом сдерживали слезы.
Присяжные удалились на совещание.
Сидя в коридоре на скамейке рядом с мэтром Плиссье, Габриэлла думала о прочитанных накануне письмах. О том письме, в котором Габ называл ее «старушкой», он и в молодости ее так называл, как можно было забыть это прозвище и принимать его за жестокую насмешку? О том письме двадцатипятилетней давности, в котором он обращался к ней «моя неистовая, моя неукротимая, моя таинственная, моя непредсказуемая», — вот, что он думал о своей убийце, «неистовая и непредсказуемая», как он был прав, бедняжка. Значит, Габ действительно любил ее такой, как она есть, с ее вспыльчивым характером, приступами ярости, гнева, хандры, занудства, и все ее выходки не могли сокрушить его спокойствия и благодушия.
Значит, секретом Габа была она сама.
В своем воображении она разрушила их любовь. Но, увы, в пропасть она столкнула мужа не в своем
