— Вы плохо выглядите.

Что я мог ответить!

Он засмеялся:

— Не удивительно после тех испытаний, которые выпали на вашу долю за последние двадцать четыре часа.

Я снова ничего не сказал.

— У водонапорной башни вы здорово сработали, мне понравилось. Но в парке вам просто повезло, разумными такие действия не назовешь.

— Вы действительно не мой сын. Возможно, вы сын моей покойной жены, но я вам не отец. Когда вы… когда вы были зачаты, я находился в Польше, очень далеко от жены.

Но он не обратил на мои слова никакого внимания.

— Наверное, теперь вы уже и сами знаете, люди из синего «мерседеса» — русские. Они москвичи, в Германию приехали два-три года назад, сначала жили в Берлине, потом во Франкфурте, а теперь здесь. Я говорил с ними по-русски, но они вполне прилично знают немецкий.

— У вас потрясающе богатый опыт слежки.

— Я в этом деле собаку съел. Теперь понимаете, что из нас получилась бы хорошая команда?

— Мы — команда? А мне показалось, что вы скорее будете работать не за, а против меня.

Он обиделся:

— Так вы же сами меня не подпускаете. А лишняя информация никогда не помешает.

Я не хотел его обидеть.

— Дело не в вас. Мне не нужна команда. Никогда не хотел ее иметь, никогда не имел и теперь, в столь преклонных летах, заводить точно не буду.

А потом я подумал, что спокойно могу сказать ему всю правду:

— К тому же дни мелких частных детективных агентств сочтены. Я сумел так долго продержаться, потому что все тут хорошо знаю — город, людей, жизнь. И потому что знаю, к кому, где и когда могу обратиться за помощью. Но сегодня этого недостаточно. Дел, которые мне пока еще поручают, едва хватает, чтобы оплатить контору. Вдвоем мы бы тоже заработали не больше.

Мы ехали мимо Луизен-парка. Полиции уже не было. Газон, кусты и деревья мирно дремали в предрассветных сумерках.

— Не могли бы вы… Не знаю, правда ли, что вы не мой отец или только не желаете им быть. Но я хотел бы посмотреть фотографии моей матери и узнать, какой она была. А если он не вы, то кто мог бы быть моим отцом? У вас же наверняка есть какие-то подозрения! Знаю, вы хотите, чтобы я от вас отстал. Но нельзя же делать вид, что меня и нас просто не существует!

— Нас?

— Зачем сто раз повторять один и тот же вопрос! Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Мы действуем вам на нервы, вам больше всего хотелось бы, чтобы мы сидели там у себя и не высовывались и вы бы нас не слышали и не видели.

Опять он обиделся! Каких, однако, обидчивых малых набирала на службу госбезопасность!

— Это неправда. Я только что был в Котбусе, очень симпатичный городок. Просто я не ваш отец, и если бы даже вы приехали из Зинсхайма, я бы все равно был им не больше, чем сейчас, когда вы из… откуда вы?

— Из Преслау, к северу от Берлина.

Я посмотрел на его профиль. Честное лицо обиженного человека. Аккуратно зачесанные на пробор волосы. Бежевая куртка. Блестящие черные брюки — на вид пластмассовые — и светло-серые сандалии. Лучше бы он попросил купить ему что-нибудь из одежды, чем рассказывать о Кларе. Но я понимал, что от этого мне не отвертеться.

— Сколько вы еще пробудете в Мангейме? Заходите ко мне в следующее воскресенье! А пока оставьте меня в покое!

Он кивнул.

— В четыре часа устроит?

Мы договорились на четыре. И уже подъехали к Рихард-Вагнер-штрассе. Он обежал вокруг машины и снова придержал мне дверь.

— Спасибо!

— Выздоравливайте!

Весь день я пролежал в постели. Турбо мурлыкал, свернувшись клубочком у меня на ногах. Ближе к обеду пришла Бригита и принесла куриный бульон. Вечером позвонил Филипп. Он ругал себя за то, что не отослал меня в воскресенье домой. Как мое сердце? С Нэгельсбахом все в порядке, в среду я могу его навестить. Заодно нам надо кое-что обсудить всем втроем.

— Полиции сегодня не было. Как думаешь — пронесет? Мне не верится.

Однако же пронесло. Допросили только Велькера. Он сообщил о русском происхождении Самарина, о его поездках в Россию, о том, как он уезжал туда на полгода, о его сомнительных контактах и попытках внести в банк «Веллер и Велькер» огромные суммы наличных денег для якобы русских вкладчиков. В урне в Луизен-парке, недалеко от выхода на Вердерштрассе, полиция нашла пистолет, которым был застрелен Грегор, — пистолет Макарова. На Грегоре была смирительная рубашка, убит он был выстрелом в спину, — это было похоже на казнь. Жители соседних домов слышали стрельбу, хлопанье автомобильных дверей, шум отъезжающих машин — словом, бандитские разборки.

Во вторник в «Маннхаймер морген» появилась статья «Казнь в Луизен-парке?», а в пятницу другая — «Бандитские войны в Мангейме?». Через несколько дней газета задалась вопросом, не внедрилась ли русская мафия в криминальные структуры Мангейма и Людвигсхафена. Однако дело ограничилось маленькой заметкой.

Мы с Филиппом сидели в больнице у постели Нэгельсбаха и оба ужасно смущались. Словно нашкодившие мальчишки, которые отделались легким испугом, тогда как третий из-за их проделки сильно пострадал. Мы же не нарочно! Но исправить уже ничего нельзя. По справедливости, Велькер должен предстать перед судом, а Нэгельсбах с Филиппом заслуживают дисциплинарного взыскания. Мне, наверное, полагалось бы обвинение по какой-нибудь гам статье о халатности.

— Черт подери… Полиция про нас не вспоминает, с каждым днем мой оптимизм набирает обороты, сегодня я в четыре раза оптимистичнее, чем в понедельник, а завтра буду уже раз в восемь. — Филипп широко улыбнулся.

— Вы меня, наверное, не поймете, — Нэгельсбах бросил на нас виноватый взгляд, — но я не хочу скрываться от полиции. Я всегда был чист перед собой и перед законом. Признаю, я неофициально обсуждал с Рени свои служебные дела. Но она всегда умела держать язык за зубами, к тому же некоторые преступления я раскрыл только благодаря ее помощи. А здесь ведь совсем другое. Велькер должен предстать перед судом. Те преступления, которые совершил Самарин, безусловно, послужат смягчающим обстоятельством. Но сколько ему за это скостят, посадят его на год-два, дадут условный срок или признают невиновным — это решать судье.

— А что думает ваша жена?

— Она считает, — он покраснел, — она говорит, что речь идет о моей душе. Что мы с ней выдержим все испытания, а если потребуется, она пойдет работать.

— О вашей душе? — Филипп смотрел на Нэгельсбаха как на полоумного. — А как насчет моей?

Вид у Нэгельсбаха был несчастный.

— Я не могу, потратив всю свою жизнь на то, чтобы привлекать людей к ответственности за совершенные ими проступки, на старости лет вдруг…

— Закон не требует от вас, чтобы вы шли в полицию и добивались суда над Велькером. Перед