себе, что после помилования терроризм и тюрьма стали для него пройденным этапом. Я не знала, что его жена покончила с собой и что у него есть ты.

— Они не были женаты. Она надеялась, что он женится на ней, особенно после того, как родился я. Но она делала вид, будто ей это безразлично и она стоит выше буржуазных предрассудков. До тех пор, пока он ее не бросил. Вообще они никогда по-настоящему не жили вместе. Он встречался с ней всего несколько раз, потому что она была хорошенькая и влюбилась в него без памяти. Может быть, мне следовало бы сказать себе, что ничего не поделаешь, просто такие тогда были времена, и простить ему, что он нас бросил. Но я не могу. — Он горько засмеялся. — За это даже президент не мог его помиловать. Мама его не помиловала, вот и я не помилую. А за самоубийство мамы…

— Но ведь самоубийство случилось спустя несколько лет после того, как он ее бросил. Сколько тебе тогда было?

— Шесть лет. Я был в первом классе. После того как отец ее бросил, мама так и не смогла успокоиться. После убийства женщины она постаралась связаться с ее родителями, а после полицейского — с его вдовой. Но и родители, и вдова видели в ней только жену убийцы. Меня на школьном дворе дразнили и били незнакомые дети, и, хотя я маме об этом не рассказывал, она все равно узнала и винила себя. Она винила себя и за другое: за то, что я рос без отца, за то, что не занимался спортом — футболом там, гандболом или баскетболом, — за то, что ее родители переживают за нее и за меня. Ну, уж обо мне им после смерти мамы пришлось не то что переживать, а вообще взять на себя все заботы, и они очень старались, и я им по-настоящему благодарен. Но я предпочел бы расти при матери и уж тем более при обоих родителях.

— Так что ж, неужели теперь вся твоя жизнь должна вокруг этого вращаться? Я знаю одного парня, который впал в ступор оттого, что его отец — великий ученый и лауреат Нобелевской премии. Некоторые дети знаменитых художников и политиков чахнут в тени своих родителей. Я знаю таких гомиков, которые ничем в жизни не могут заняться, потому что ни о чем другом не могут думать, кроме своей сексуальной ориентации. — Она не знала, понял ли он, что она имеет в виду, но не хотела об этом спрашивать. — Ну так как, твой отец действительно оказался таким, как ты себе представлял?

Он пожал плечами:

— Я представлял себе его более мужественным. Решительным. Не таким жалким. А каков он на твой взгляд?

— Он тебе показался жалким?

— Или — или! Либо он по-прежнему стоит на том, что поступал тогда правильно, либо должен с позиций нового дня признать это неправильным и раскаяться в содеянном. И то и другое я мог бы понять, но только не эти жалкие отговорки, будто бы он все забыл и за все расплатился.

Дорле не знала, что на это сказать. Первое, что напрашивалось на язык, — это что все дети, вырастая, разочаровываются в своих родителях. Ее отец тоже не был для нее уже тем героем, каким представлялся ей в детстве. Однако ее отец был, в общем-то, ничего, и она в нем не разочаровывалась. Кроме того, она догадывалась, что, если бы даже отец Фердинанда энергичнее отстаивал свою правоту или, наоборот, раскаялся в прошлых убеждениях, Фердинанд на этом все равно бы не успокоился. Она чувствовала, что Фердинанда это не отпустит, пока он не придет к примирению с отцом. Но вот как это сделать?

— Ты любишь деда и бабушку?

— Наверное, да. Они были уже немолоды и не любили нежничать, скорее обращались со мной суховато. Но они отдали меня в хорошую школу и всегда поддерживали меня, когда я проявлял к чему-то интерес: фортепьяно, языки, путешествия. На них не приходится жаловаться.

Дорле попыталась подойти к делу с другой стороны:

— Ты мог бы понять своего отца? В смысле, сделать такую попытку? Разве ты не можешь поговорить по душам с ним, с твоей тетушкой и с его друзьями? Ты находишь его жалким. Но, может быть, он и сам хотел бы быть энергичнее. Ведь неплохо было бы разобраться, почему он такой.

Фердинанд презрительно фыркнул.

Она смотрела на него и ждала. Он больше ничего не сказал. Она приняла это за добрый знак:

— Если ты попытаешься это сделать, ты, может быть, и поймешь старика с незадавшейся жизнью, который теперь не знает, как ее наладить. Какие-то убийства, похищения, ограбления банков, бегство, тюрьма, несостоявшаяся революция… Ну какой может быть смысл в такой паршивой жизни? А в то же время ведь нельзя же, чтобы жизнь не имела хоть какого-то смысла!

Она снова взглянула на него. Он сидел, повернувшись к ней в профиль, и, глядя на его стиснутые губы и двигающиеся желваки на щеке, она подумала, что он выглядит потрясающе мужественно. Он нагнулся, поднял с земли щепочку и начал корябать ее ногтем. У нее появилось ощущение, что ему нравится слушать ее и он хочет, чтобы она продолжала. «Что бы такое еще сказать?»

— Ты и сейчас живешь у дедушки с бабушкой?

Он не торопился с ответом:

— Иногда на каникулах. Во время учебного года я живу в Цюрихе. — Он продолжал корябать щепочку. — Я же там чуть было не разревелся. Я даже не помню, когда это со мной в последний раз случалось, так давно это было. После маминой смерти? Я скорее бы умер, чем разревелся бы перед ним. И ведь это не от горя, а от злости. Я и не знал, что от злости бывает так больно. Так и вижу его перед собой — этот выкаченный живот, хлипкие ручонки, впалые щеки, мутные, бегающие глазки, а я смотрю на него и думаю: надо же, что натворил этот старый гриб! — и у меня от злости перехватывает дыхание. Ты говоришь, что я должен его понять. А я часто думал, что я должен бы его застрелить. — Он встал и оперся на скамейку. — Правильно было, что я приехал сюда, или нет?

— Правильно.

Он передернул плечами.

— Что-то прохладно, — сказала она и прижалась к нему.

Он не отстранился от нее, но и только. Вспомнив, как Йорг точно одеревенел, когда она его обняла, она втихомолку усмехнулась. Каков отец, таков и сын! Но потом Фердинанд все-таки немножко ее приобнял.

После того как Фердинанд и Дорле ушли, Йорг еще немного посидел за столом, пока не собрался с силами, чтобы встать и уйти. У него было такое чувство, что он должен как-то объясниться с присутствующими, но не знал, что сказать. Остальные тоже точно онемели после услышанного. Они сидели, устремив взгляд на огонь свечей или во тьму парка, и смущенно улыбались, нечаянно встретившись взглядом. «Спокойной ночи!» — только и выдавил из себя Йорг на прощание, и остальные в ответ смогли произнести лишь то же самое. Немного спустя встала Кристиана, чтобы последовать за Йоргом, и на этот раз Ульрих не сделал иронической гримасы, а кивнул.

— Завтра утром я позвоню в колокол, чтобы созвать всех на краткое молитвенное собрание, — сказала Карин, прежде чем Кристиана скрылась за порогом. — Я вовсе не настаиваю, чтобы вы все пришли, а просто хочу предупредить, зачем позвонит колокол.

Это вывело всех из оцепенения. «Непреклонная женщина», — подумал Андреас и покачал головой, а Марко тотчас же объявил, что он не придет. Ильза тоже была поражена услышанным объявлением, но потом сочла, что предложение совершить небольшой ритуал было более естественным, чем неустанные старания Карин как-нибудь разрядить атмосферу и восстановить всеобщую гармонию. Ингеборг сказала:

— Ах, как славно! Мы с удовольствием придем!

А Ульрих был рад тому, что снова мог напустить на себя иронию.

Объявление о назначенном часе и колокольном звоне навело Маргарету на мысли о предстоящем завтраке, неубранном столе и немытой посуде:

— Кто после будет мне помогать?