Эта та разность, то напряжение дерева, которое натягивает тетиву сюжета и посылает стрелу.

В романе Томаса Манна это натяжение заменяется рядом противопоставлений, рядом иронических преломлений исторических восприятий.

В результате все становится более обыденным, я бы сказал, либеральным, более возможным и менее трагичным.

Прошлое в нас живет, опровергаясь или только переосмысляясь.

Шекспир инсценировал итальянские новеллы, в которых сохранились и недавние происшествия, и воспоминания о более старых происшествиях, и отголоски мифов, но новое требует для себя нового пространства.

Беда в том, что пирамиды почти целиком состоят из камня. Пространства-емкости в них не больше, чем то, которое выедает червь в пне: так узки оставленные в пирамидах помещения для саркофагов фараонов.

Томас Манн раздвинул пространство новеллы об Иосифе Прекрасном. Новеллу – простую, добрую, рассказ об удаче, о доброте он осознал, как миф. Миф развил бесконечными сравнениями предания о богах и героях, как бы алгебраизируя их противопоставления.

Но Иосифа похитившие его братья увезли не только из Палестины; они вырвали его из семьи и мира мифов. Мотивировки новеллы в ней конкретны и бытовы.

Иосиф Прекрасный у Томаса Манна наследник множества имен: он все помнит, все знает и цитирует, как начетчик.

Роман Томаса Манна – произведение. Он построен не только как обозрение прошлого, но и как прощание с прошлым. История Иосифа Прекрасного в Библии сделана как брешь в будущее, как заново проломанная улица в старом городе; она великое произведение.

В романе Томаса Манна модель мира, в котором живет Иосиф Прекрасный, анализируется повторениями – они зеркальны.

Мир повторений неподвижен и поэтому пессимистичен, хотя герой добр.

Построение этой библейской новеллы, может быть, кто-нибудь смог бы пародировать, но переделать ее нельзя.

От этой задачи Гёте отказался не только по молодости.

Этот 75-листный – последний роман Томас Манн задумал писать, прочтя в мемуарах Гёте «Поэзия и правда», что Гёте еще ребенком собирался на тему «Иосиф Прекрасный» написать «...пространную импровизированную повесть» и сжег ее, так как она показалась ему слишком «бессодержательной».

Гёте хотел дорисовать безыскусственный рассказ, наполнив его деталями. Манну, по словам его доклада, прочтенного в 1942 году, тоже казалось, что в Библии все это написано скупо, «как репортаж».

Стариком взялся в Мюнхене Томас Манн за роман, проникнутый воспоминаниями о мифах, о Гёте и о Стерне, а также отзвуками раннего немецкого романтизма.

Работа Томаса Манна огромна и спорна. История Иосифа Прекрасного всем человеческим сознанием выделена из Библии.

В книге «Что такое искусство», говоря о том, что делает искусство всемирным, Л.Толстой писала 1897– 1898 годах: «В повествовании об Иосифе не нужно было описывать подробно, как это делают теперь, окровавленную одежду Иосифа и жилище и одежду Иакова, и позу, и наряд Пентефриевой жены, как она, поправляя браслет на левой руке, сказала: «Войди ко мне», и т. п., потому что содержание чувства в этом рассказе так сильно, что все подробности, исключая самых необходимых, как, например, то, что Иосиф вышел в другую комнату, чтобы заплакать, – что все эти подробности излишни и только помешали бы передать чувство, а потому рассказ этот доступен всем людям, трогает людей всех наций, сословий, возрастов, дошел до нас и проживет еще тысячелетия»[148] .

Вот почему я не вполне уверен в том, что даже Томас Манн был прав, повторив попытку Гёте и переступив через запрет Льва Толстого. Но роман хорош. В нем есть прекрасная, может быть гениальная, глава «Отчет о скромной смерти Монт-кау», в которой рассказывается о дружбе молодого еврея Иосифа со стариком египтянином. Это глава о дружбе, о равенстве и о принятии на себя чужой скорби.

Когда Т. Манн отходит от Библии и создает новые поляны для анализа, роман вырастает и приобретает характер величия.

В доме Пентефрия жил управляющий Монт-кау – добрый и несчастливый человек. Лукавая ласка, которую оказывал Иосиф своему начальнику, может быть, оказалась первой лаской в жизни Монт-кау. История отношений людей здесь очень хорошо разработана. Почтительность слуги обращается почти в сыновью любовь.

Иосиф был красноречив: он умел обманывать людей, подсказывая им решения свои так, как будто они сделаны тем, кто слушает его. Иосиф умел говорить людям ласковые слова перед тем, как они уходили спать. Но вот Монт-кау уходит в смерть, и тут мастерство романиста, построившего и подготовившего сцену, подымается высоко. Иосиф говорит умирающему:

«Разве сегодняшнее мое вечернее благословение чем-либо отличается от обычного, когда я советовал тебе не думать, что ты должен, а думать, что ты волен, что ты имеешь право уснуть? Представь себе только, имеешь право! Конец горю, муке и всякой докуке. Нет больше ни боли в тебе, ни удушья, ни страха судорог. Ни противных лекарств, ни жгучих припарок, ни червей-кровопийц у тебя на затылке. Отворяется темница твоих тягот. Ты выходить на волю, ты, счастливый, бредешь налегке стезей утешенья, и каждый твой шаг утешает тебя все сильней и сильней. Ибо сначала идешь ты еще по знакомой долине, ежевечерне встречавшей тебя благодаря моему напутствию, и с тобой еще, хоть ты этого уже не сознаешь, какая-то тяжесть, какая-то затрудненность дыхания, и причиной тому твое тело, которое сейчас придерживают мои руки».

Тут читатель заинтересован отношением между людьми. Но таких удач в романе не много. Характеристики людей в нем повторяются и повторяются положения.

Иосиф оклеветан женщиной и попадает в тюрьму. Тюрьмой заведует Май-Сахме. Он неудачник в любви и неудачный писатель. Все эти неудачи становятся вводными новеллами. Отношение Иосифа к нему повторяет отношение к управляющему Монт-кау. Постепенно Иосиф овладевает своим начальником. Май- Сахме становится подчиненным Иосифа; при перемене судьбы он сопровождает Иосифа ко двору фараона.

В старых драмах у героев и у героинь были наперсницы и наперсники, они при публике рассказывали им о своих намерениях. Это была как бы мотивировка внутреннего монолога.

Разговаривая с бывшим своим начальником Май-Сахме, Иосиф вдвоем с ним создает сценарий будущего узнавания. Иосиф волнуется. Управляющий, которого он теперь просто называет Май, подсказывает ему решение: па каком языке разговаривать с братьями, не лучше ли призвать переводчика, какие хитрости применить, тормозя узнавание.

Этот сговор занимает почти главу.

Но вот происходит само узнавание: «А Иосиф!.. Он встал со своего престола, и по щекам его, сверкая, катились слезы. Сноп света, падавший прежде сбоку на братьев, тихо перекочевав, упал теперь через оконце в конце палаты прямо на Иосифа, и поэтому бежавшие по его щекам слезы сверкали как алмазы.

– Пусть все египтяне выйдут отсюда, – сказал он, – все до единого. Я пригласил поглядеть на эту игру бога и мир, а теперь пусть будет зрителем только бог».

Дальше идет длинный абзац о том, как Май-Сахме оттесняет челядь из комнаты; потом начинает говорить Иосиф, «не обращая внимания на бежавшие по его щекам алмазы...».

Мне кажется, что это написано условно, неточно; скорее раздвинуто в длину, чем обогащено эмоциями.

Старую песню трудно переложить на новую мелодию. Надо изменять способ инструментовки.

Надо давать мир в его видении – в таком видении, которое принимается писателем.

Поговорим о современниках. Когда в романе В. Катаева «Белеет парус одинокий» гимназист, играющий в пуговицы, попадает в детское, но тяжелое рабство к своему другу – и носит патроны, – мы этому верим.