– Не бойся. – звучит нежный женский голос. – Я – сестра Глафира.

– Я в больнице? – Кулин скашивает глаза, но вокруг лишь мрак, в котором, впрочем, виднеются намеки на стены.

– Нет, это монастырь.

Слова журчат, как музыка или пение весенних птиц.

– Зачем я тут?

– Это тайна… Тайна… Тайна!..

Смех Глафиры рассыпается на множество малиновых колокольчиков.

– Подожди… Скоро ты все узнаешь… Я приду…

Хохот продолжается, но он становится грубым, неприятным. От него дрожит шконка и болят уши.

Николай вскочил, запутавшись в одеяле. За окном шарили по корпусу лучи прожекторов, выла сирена. Это светопреставление разбудило не одного Кулина.

– Эй, чего там? – спросил Николай у соседа, крутившего головой.

– Да, наверняка авария. – вялым голосом ответил тот и зевнул. – Включат эту музыку, блин, спать мешают!..

Сосед закемарил почти моментально, а Куль все ворочался до тех пор пока не выключили душераздирающий визг и лишнее освещение. Но снов ему больше не снилось.

Лишь утром, незадолго до проверки, Семихвалов принес очередную новость о том, что в зоне на двух человек стало меньше. Кулин не знал их, лишь краем уха слышал что-то нелицеприятное о Свате, и поэтому отнесся к известию с олимпийским спокойствием.

– Вот видишь! – суетился семейник, – Что я тебе вчера говорил!

– А что, они дятлами были? – наивно поинтересовался Николай. На это Семихвалов ответа не знал и слегка поутих.

Куль тут же пожалел о том, что так резко охладил пыл семейника. Николаю хотелось рассказать кому- нибудь о своем сне, выяснить, что же он значит, но увы, подходящих кандидатур было настолько мало, что выбирать приходилось лишь из одного. Да и тот уже был не в настроении.

Завтрак и поездка на работу прошли как обычно. Внешне все было спокойно, лишь разговоры бесконвойников крутились вокруг одной лишь темы: убийства зеков. Никто ничего толком не знал и эта неизвестность заставляла бояться за свои шкуры. А вдруг все это лишь репетиция большой резни?

Только когда Главная Скотина сдал Кулина и Мотыля с рук на руки Мирону, Петр Андреевич сумел растормошить бесконвойников кружкой чифиря и обещанием не нагружать их сегодня.

– Маловато сегодня нарядов. – с хитроватой улыбкой сообщил начальник гаража, – Так что после обеда можете подхалтурить…

Читая третий донос Игнат Федорович в голос смеялся. А после пятнадцатого куму стало не до смеха. Все стукачи, словно сговорившись, указывали на предполагаемых убийц. Эти зеки, по заверениям доносчиков, отсутствовали в секции в ночь первого убийства. Если верить этим «дятлам», то выходило, что около сотни человек растворилось в воздухе, точнее в стенах, а потом тем же макаром появились обратно. Примечательно было то, что большая часть упомянутых личностей была или блатными, или буграми, или теми, на кого у кума давно чесались руки из-за слишком активного неприятия этими гражданами правил внутреннего распорядка. Мотивировка осведомителей была до прозрачного ясна. Так притесняемые зеки, слово «обиженный» в этих местах относилось к совершенно определенной категории лиц, к опущенным, пытались отомстить притеснителям.

Все это были для Лакшина одновременно и интересно, как факт психологический, и совершенно бесполезно для идущего расследования. Даже если кто-то и был честен, на самом деле обнаружив чьё-то отсутствие ночью, эта крупица истины неизбежно затерялась бы в ворохе лжи.

– Господи, с кем приходится работать! – воскликнул оперативник, просматривая шестой десяток интимных откровений, написанных под чью-то диктовку.

Солнце, давно подбиравшееся к стопе писем, наконец коснулось их своим лучом и Игнат Федорович вдруг захотел, чтобы этот свет воспламенил бумагу, чтобы все эти бездарные писульки сгорели бы вмиг в очищающем стол и мысли пламени. Но ничего подобного не произошло, и пятно света продолжило свое движение, постепенно наползая на кипу конвертов, следуя своим правилам внутреннего распорядка, отменить которые никто из людей был не в силах

Последние письма майор просматривал вскользь и едва не пропустил то, что было действительно важным. Это послание было без подписи и разительно отличалось ото всех предыдущих. Всего три слова: «Дыбани пакши усеченного.» В переводе на нормальный язык это значило что куму надо осмотреть руки покончившего с собой Свата.

Оставив доносы на столе, зекам сюда было не добраться, а прапора не были приучены заглядывать в запертые кабинеты, Лакшин помчался в лагерную санчасть. Михаил Яковлевич как раз закончил обход стационарных больных и теперь давал наставления шнырям санчасти, двум зекам с высшим медицинским образованием, имевшим, к тому же, опыт и стаж работы несколько больший, чем у капитана Поскребышева.

Лепила был неестественно оживлен и балаболил, перескакивая с одного на другое с непостижимой легкостью:

– А, товарищ майор! Вам знакомы эти господа? – Михаил Яковлевич простер шуйцу в направлении своих шнырей. – Представляете, туберкулезник подцепил пневмонию! Что делать, когда приходится экономить даже хлорку! Да и пенициллин с истекшим сроком хранения, хотя его активность понизилась лишь ненамного.

Игнат Федорович решил не искать выпущенные врачом связующие звенья, спросив напрямую: