— Иностранным державам все разъяснить надо. Ведь Иоська и их слопает, как чехов, к примеру… Вот это и нужно сказать, пугануть их.

— Трудно это! Пока сами не попробуют. — Эх, был бы я грамотным!

— А кто же вам мешает? Время есть. Хотите, я вас грамматике обучу? Писать будете правильно. Вам это особенно интересно. Вот вы и теперь все стихи складываете, а без грамматики это трудно. Хотите?

— А смогу? Мозги заскорузли.

— И медведей плясать учат.

— Спасибо. Попробую… только вы учите без этого, как его… ятя… шут с ним!

Получаемые и добываемые мною газеты привлекают в наш неуютный барак и русское население других, несколько более удобных блоков. Читать на-дом я даю лишь особо избранным, аккуратным в сроках возврата. Таких мало. Русские люди, как известно, не немцы, и ко времени у них отношение особое. Большинство читает здесь же, примостившись на поставленных «на попа» поленьях.

Разный народ приходит. И «старые», и «новые». Вот, например, два профессора. Они почти однолетки, около сорока каждому, оба читали гуманитарные дисциплины, хорошо по ним эрудированы, очень самоуверенны. Оба, видимо, делали удачные карьеры, оба любят цитаты — нерушимые для них базисы. Это общее.

Теперь разное. Один из Баку, армянин, надо думать, в прошлом партиец, или из группы «сочувствующих». Я назову его условно Петросяном, ходкой армянской фамилией. Фамилия другого пусть будет Барабанов, он из Сербии.

Оба они любят поговорить и поспорить, а я, грешный человек, люблю стравить их, столкнуть в узком месте. Тогда они начинают искать опоры в авторитетах. Бакинец сыплет цитатами из «основоположников» и свыше утвержденных их «продолжателей», а белградец валит, как из мешка, ссылками на имена мало, а то и совсем неизвестных его оппоненту.

Но Петросян не большевик и даже не марксист. Он прекрасно видит все ошибки, натяжку, отклонения официального подсоветского мышления. Барабанов тоже не какой-нибудь «монархический мракобес». Он «глубоко прогрессивный и просвещенный» демократ и, лишь памятуя стипендии и субсидии краля Александра Сербского, допускает монархию английского типа.

Когда один из них после спора уходит, а другой остается наедине со мною, то, если это бывал бакинец, он неизменно разводил руками:

— Полная политическая безграмотность! Абсолютное незнание основных положений!

— Ограниченность, тупость, элементарная безграмотность, — восклицает в тех же случаях Барабанов, — и вы говорите, что советская молодежь мыслит? Можно ли называть мышлением такое попугайство?

Когда уходит и этот, слушавший внимательно их спор Александр Иванович обращается ко мне.

— Расскажите мне, что это за монархия английского типа?

Я пытаюсь расшифровать попроще формулу «царствует, но не управляет». Александр Иванович молчит некоторое время. Жернова в его голове перетирают мои объяснения в муку. Потом спрашивает:

— А сколько зарплаты английскому королю дают?

— Кажется, миллион двести тысяч фунтов по цивильному листу.

— На наши деньги что это выйдет? — допытывается он.

— На червонцы перевести, пожалуй, невозможно, но в ценах царского времени — двенадцать миллионов золотых рублей, то есть около 10–11 миллионов пудов пшеницы.

— Значит, крестьянин этому дармоеду во какую гору насыпает?

— За что ж вы его так ругаете?

— А как иначе? Если он царь, так должен свою профессию выполнять. Тогда и прибавить ему можно, если высокой квалификации. Управление того стоит — ответственная работа. А такому паразиту за что?

— А это вроде буквы «ять», Александр Иванович. Не нужна, а печатают. Так и англичане короля содержат по традиции. Да и не его одного.

— Традиция, это как понимать надо?

— Привычка. В важных случаях она традицией называется.

— Иоську бы к ним на годок! Он бы эти традиции враз поломал…

Однажды оба мои коллеги застали меня за писанием. По старой памяти я заношу в тетрадь кое-какой репортерский материал. Знаю, что не нужен, но тоже своя личная профессиональная традиция.

— Впечатления от Рима? — осведомляется один из них. — Вы где сегодня были?

— Утром в галерее Боргезе.

— Это записать стоит. Огромное впечатление.

— Но, представьте, не пишу о ней ни строчки. Ведь лучше Рескина, Стендаля да и многих других все равно о мастерах Возрождения мне не написать…

— Нет, для себя.

— Тоже не стоит. Есть интереснее. Там, где я был после обеда.

Оба профессора настораживаются, а во мне уже играют веселые, озорные чертенята.

— Где же вы были?

— В публичном доме.

— Шутите!

— Ничуть. Один наш парнишка подгулял… Ну, человек он молодой, к тому же по-итальянски не говорит. Я и взялся быть его гидом.

— Оригинальничаете.

— Ничуть. Это тоже метод. Не помню, кто из умных людей советовал определять культурность семьи не по парадной гостиной, а по состоянию уборной. Вот и я через щелочку в это самое место Италии посмотрел…

— Обогатились впечатлениями, — иронизирует Барабанов.

— Уродство капиталистического общества. — отмечает Петросян.

— И то и другое верно, — соглашаюсь я, — только, пожалуй, дело не в капитализме, а в духе века: он показателен.

— И написать об этом думаете?

— Если вообще приведет Господь писать — напишу.

— Ну, знаете ли, читать вряд-ли будут с интересом.

— Отчего? Написал же Амфитеатров «Марью Лусьеву», а Куприн «Яму»? Как еще читали! Да и Толстой Катюшу Маслову с большим знанием обстановки вырисовал.

— То — дело иное. То Россия. А Италию я предпочитаю изучать по ее бессмертным творениям, — безапелляционно восклицает Барабанов, — Рафаэль… Верди… Миланский Собор — вот ее критерий.

— Дело ваше. Но вы хоть одного молящегося перед «Преображением» видели? Слыхали когда-нибудь, чтобы три не певца-профессионала, а рядовых итальянца пели прилично, хотя бы как у нас полтавские дивчата поют? А Миланский Собор, к вашему сведению, немцы-архитекторы строили. Вот вам и бессмертные образцы итальянской культуры.

Убедить в чем-либо своих коллег я не надеюсь, да и не стремлюсь. Каждый человек имеет право донашивать подштанники своего дедушки. Марксистские или «прогрессивные» — не все ли равно? Придет время, истлеют до отказа и сами свалятся. Впрочем, к этому времени, вероятно, накопится новое старье от новых дедушек.

Мои размышления неожиданно прерваны восклицанием Александра Ивановича. Он не слушал наших разговоров, а углубленно читал какую-то газету из принесенной мною, полученной в Русском Собрании пачки. Ее заголовок мне незнаком.

— В точку, — увесисто произносит Александр Иванович, — в самый центр попал. Что надо!

Я смотрю через его плечо. Заголовок газеты «Наша Страна», новый для меня. Александр Иванович