— О-о-о!.. — разочарованно протянули девушки: сегодня предстоял хоть и юбилейный, но ещё только двадцатый концерт.

Только двадцатый! А кажется, так давно был тот, первый, когда от страха и волнения мутилось в голове.

Двадцатый! И все равно каждое выступление — будь оно двадцатым или сороковым — будет напряжённым и волнующим.

Надо работать «старательно и красиво». Эту заповедь внушали студентам с первых же занятий. Но чтобы работа стала красивой, старание и усилия не должны быть видны. Всё должно делаться точно и будто бы без труда — свободно, легко. А каким трудом даётся эта лёгкость и свобода! Сколько воли и напряженного внимания требует каждое выступление! И каждое приносит необыкновенные, ошеломляющие открытия.

Очень вредно сосредоточиваться на самом себе, надо жить для партнёра — этот мудрый совет Станиславского Алёна поняла по-настоящему, только отступив от него и пережив первые собственные неудачи. ещё она поняла, что нельзя слишком радоваться успеху, но нельзя и слишком огорчаться неудачами. Об этом же предостерегал великий французский актёр Тальма: «Не опьяняетесь рукоплесканиями, не приходите в отчаяние от свистков». Много известных истин открывали для себя заново Алёна и её товарищи, но, быть может, в их открытиях было и новое, никем не открытое прежде.

Казалось, опыт накапливается с каждым днём, и появляется уверенность в собственных силах. Но разве так просто привыкнуть к настоящему зрителю? Не к экзаменационной или просмотровой комиссии, которая не вмешается в действие громким замечанием, не прервет смехом или аплодисментами, а к живому, отзывчивому, горячему зрителю, участнику спектакля. Иной раз так повернёт он тебя, что собьёшься с дороги и с ужасом чувствуешь, что ничего ты ещё не знаешь и ничего не умеешь.

Что ни день — неожиданности. Каждый раз приходилось осваивать новую сценическую площадку. В настоящих залах клубов и Домов культуры они выступали три раза. Гораздо чаще им приходилось осваивать огромные зернохранилища, ожидающие урожая, мастерские МТС, навесы над токами и не ограниченные залы под небом, среди пшеничных и кукурузных полей, под жарким сибирским солнцем, на полевых станах.

Научились играть без занавеса, на шатких свежесколоченных подмостках и на «пятачке» — платформе пятитонок. Мгновенно перестраивали мизансцены, если вместо двух оказывался всего один выход на сцену. Терпели тучей налетавших комаров.

Случалось и другое: у Олега в чемодане растаял вазелин и испортил его «концертный» костюм. Женя потерял усы, Зина в танце сломала каблук, Джек опоздал на выход.

Каждый день обсуждали прошедший концерт, что-то репетировали, выправляли. От усталости и треволнений, от зноя и ветра похудели и почернели. Только Женя сохранил обычные габариты. «Жир на нём особенной плотности, — уверяла Глаша, — ничто его не берёт».

Сотни километров проехали они в поездах, грузовиках, автобусах и вездеходах всех мастей, чего только не испытали в дорогах, сколько синяков и шишек набили на ухабах. Ночевали в домах, вагончиках, палатках и просто под звёздным небом.

Позади автобуса так густо клубилась пыль, что не было никакой надежды разглядеть село, из которого только что выехали. А впереди двигалось новое грязно-бурое облако, оставляя за собой длинный, развевающийся хвост. Автобус нагонял его, и вот уже сквозь щели струйками просачивалась пыль.

— Обогнать бы, Виктор, — робко просила водителя Глаша. — Задохнёмся!

Виктор, шофер краевой филармонии, хитро подмигивал ей.

— Обогнать, говорите? А помирать нам с вами не рановато? Разве поймёшь — одна ли там машина или колонна. Да и на встречную в три мига напорешься, честное пионерское!

Встречные машины заливали мутными волнами пыли — она клубилась в автобусе, застила глаза, лезла в нос, хрустела на зубах.

«За все свои двадцать годков не видела столько, — писала Алёна Глебу, — природу описать невозможно, люди замечательные, а степь-то удивительно похожа на море.

Ярко-зеленые сенокосы сменяют тёмно-оливковые поля картофеля, желтоватые массивы пшеницы, бирюзовые овсы, и всё это на невиданных пространствах, а поселки и города встречаются, право, не чаще, чем в море суда».

Леса показались Алёне мощнее вологодских. Иртыш и Обь ни в чем не уступали Волге, которую она тоже впервые увидела под Ярославлем. А попутчик, строитель Красноярской ГЭС, рассказывал о полноводных сибирских реках так, что Алёне казалось, будто сама она видела, как набухают, как вздымаются они весной, как буйная паводковая вода бросает огромные, словно скалы, льдины, громоздит их одну на другую, распирает и крушит берега, сотрясает мосты.

Строитель этот понравился ей. Алёна, стоя у окна вагона, заинтересовалась разговором двух мужчин, покуривавших за её спиной.

— Вот честно, Петро, что тебя держит в Красноярске? — спросил один другого.

— Как что? Работа, — удивленно ответил Петро. Голос у него был «с петухами», как у мальчишки.

— А может, баба? — настаивал собеседник.

— Бедное у тебя, друг, воображение, — со смехом ответил Петро. — Баб-то везде хватает.

— У тебя и семья в Красноярске? — немного смутясь, спросил собеседник.

— Жена и двое пацанов, — подтвердил Петро.

— Так чего же ты дуришь? — возмутился собеседник. — Дикарь! Подъёмные я тебе устрою, за ежемесячные премии ручаюсь, я же знаю, какой ты работник.

Петро, совершенно в тон ему, продолжил:

— Я на твой завод не пойду.

— Хоть объяснишь, может? — с удивлением и досадой спросил собеседник.

Петро расхохотался.

— А ты все равно не поверишь. Люблю простор. Люблю природу. Люблю укрощать эти бешеные, разбойные реки. И хочу давать людям тепло, свет, всякое земное добро.

Алёна обернулась. Коренастый, загорелый, широколицый дядя в упор спросил её:

— Верно я говорю, девушка? Гидростроительство — это же на века?

Собеседник его ушел в свой вагон, а Петро, или Петр Сергеевич, коренной сибиряк, стал рассказывать Алёне о своем родном крае. Он говорил с такой страстью, описания его были так образны и точны, что, ступив на сибирскую землю, Алёна словно ощутила несметные, неиссякаемые богатства, лежавшие прямо у неё под ногами.

Поначалу всё на целине нравилось ей; встретили их по-доброму, и на всё она глядела, по выражению Джека, «розовыми глазами».

По-прежнему неизменно восхищала природа. Уходящие вдаль, навстречу краю неба, словно море, переливающиеся под ветром хлебные поля; жёлтым пламенем горящие подсолнухи; серебристые полосы ковыля и пахучей седой полыни; жёсткие пыльные солончаки; пойменные луга с необычайно высокими, сильными, яркими травами и невиданно крупными цветами ромашек, подмаренника, с зарослями шиповника, смородины, ивняка; плантации сахарной свеклы; величавые боры, где корабельные сосны поднимают в небо тяжелые раскидистые кроны; воздух густой, смолистый, а нога скользит по сухой прошлогодней хвое; сыроватые, похожие на вологодские, смешанные леса; прозрачные берёзовые колки в лощинах всхолмленной равнины и пышные фруктовые сады — всё восхищало.

Реки и речушки пересекали их пути. Разбросанные по степи, как разноцветные стекла, сверкали на солнце озера, большие и малые, пресные и солёные, пахнущие морем, с белесыми, будто заснеженными, берегами — всё было прекрасно.

По-прежнему, как желанных гостей, принимали молодых артистов зрители, собственный успех радовал Алёну — она даже иной раз соперничала с Женей. И всё-таки…

Автобус подбросило на выбоине, ещё раз, ещё и ещё, смех и возгласы покрыл грохот падающих чемоданов и отчаянно-веселый вопль Жени:

— Заживо погребаюсь!

Олег, сидевший рядом с Алёной, и Миша бросились выручать Женю. Джек (он один восседал позади Алёны) злорадно воскликнул: