выражено сильнее или слабее, глубже или поверхностнее — в зависимости от дарования человека и многих причин, вплоть до того, как проведён вами нынешний день, но оно всё-таки придёт, если, повторяю, есть в вас актёр. Из человека бесталанного «система» не может сделать актёра — об этом часто забывают. Она может помочь только тому, кто рожден актёром.
Рышков задохнулся и замолчал. Таранов, выказывая озабоченность, громко зашептал:
— Алексей Николаевич, вам нельзя волноваться!
Рышков не ответил ему:
— Техникой Строганова пока не богата. — Он улыбнулся, и все посмотрели на неё, засмеялись. — её слёзы — настоящие, искренние слёзы — результат подлинного действия. Только через действие мы приходим к самому дорогому — истине страстей.
Рышков обвел взглядом студентов.
— Ведь цель нашей с вами работы — истина страстей и правдоподобие чувств. Помните, что писал Белинский о различии в средствах воздействия науки и искусства? Не помните? — Он усмехнулся. — Придется прочесть. Я скажу только, что театр, бедный чувством, лишённый страсти, театр, с каким, к сожалению, нередко приходится встречаться, холодный театр — это нечто вроде сухой воды — абсурд. Ничем не привлечёт он зрителя и не утолит его жажды прекрасного. Театр должен потрясать!
Рышков опять шумно вздохнул, и Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.
— Вы избрали едва ли не самую тяжёлую из существующих профессий. Мои слова не относятся к пустым, случайным в искусстве людям. Я говорю о строителях, деятелях советского театра, какими обязаны стать и вы. Идя в театр, актёр должен быть безжалостным к себе. Если сегодня ваш рабочий день — ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают вам права работать хуже. Каждое публичное выступление — прикосновение к самому прекрасному и драгоценному — к человеческим душам, — разве можно их касаться холодной, невнимательной рукой?
Может быть, только сейчас Алёна доросла до понимания того, что слышала уже не раз; может быть, неожиданное счастье этого дня что-то открыло в ней; может быть (она решила именно так), Рышков обладал совершенно особенной силой убеждения, каждое его слово она принимала с жадностью и восторгом, понимала, как ей казалось, всем телом.
— «Лев, родившийся львом, львом и становится, — писал Добролюбов, — человек, родившийся человеком, может человеком и не стать». — Рышков помолчал, слышалось его трудное дыхание. — Актёр, пришедший в театр, может актёром и не стать, если не станет человеком. Мы сами — мастера и сами же — материал для воплощения замысла. А что можно сделать из негодного материала?
Он опять задохнулся, и опять Алёна заметила тень страха в его взгляде, а тишина и общее внимание опять что-то напомнили ей. Таранов умоляюще воскликнул:
— Алексей Николаевич, поберегите себя!
— Благодарю, не беспокойтесь, — рассеянно ответил Рышков и снова обратился к студентам:
— Многие почему-то думают, что молодых, но вполне взрослых людей кто-то обязан нянчить, кормить с ложечки моралью, и защищать от злых ветров порока, и вдалбливать в головы знания. Нет! Воспитывать себя должны вы сами — коллектив. Сумеете связаться крепко, как альпинисты, штурмующие неприступные вершины, ни один поскользнувшийся товарищ не сорвется с крутизны. Будьте дружны, неутомимы в труде, развивайте в себе восприимчивость ко всему прекрасному, учитесь, учитесь, учитесь! Воспитывайте в себе большие, добрые чувства, приобретайте великое искусство владеть ими.
Уже поднявшись, чтобы уходить, он сказал:
— Я не имею возможности часто навещать вас. Вы в великолепных руках, — Рышков с ласковой иронией чуть наклонился к Анне Григорьевне, — эти женские ручки стоят самых крепких мужских.
Алёне показалось, что присутствие Рышкова на экзамене принесло ей удачу. Даже когда работа не ладилась, Алёна перестала поддаваться отчаянию, одёргивала себя и ещё яростнее набрасывалась на работу.
С самого начала года, как бывает почти на каждом первом курсе, возникли, по выражению Миши Березова, «колхозы», то есть ячейки, объединявшие наиболее сблизившихся между собой студентов.
Самым тесным и крепким было объединение «Три грации», или «колхоз» имени Петровой. Основное его ядро составили Алёна, Агния и Глаша, в честь которой было дано второе название «колхозу», но числились в нем ещё Женя и Олег.
Благодаря необыкновенной энергии Глаши её, Алёну, и Агнию не «растыкали» по разным комнатам, а, к великой их радости, оставили вместе. Но комната была на четверых, и им пришлось согласиться на «принудительный ассортимент» в виде Клары — ни одна из девчачьих комнат общежития не принимала её. Клара слыла старожилом общежития, хотя училась на втором курсе режиссёрского факультета, но до этого два года пробыла на актёрском, затем на театроведческом, в общем «трубила» в институте пятый год.
Имя Любавиной стало нарицательным в институте. Тем не менее Любавина продолжала существовать и в общежитии твердо держалась своих «принципов». Она утверждала, что ежедневная уборка комнаты — «пережиток проклятого прошлого», вполне достаточно того, что по субботам уборщица моет полы.
Для Глаши чистота была первейшим условием душевного равновесия.
— Поймите вы! — страстно ораторствовала Глаша. — Гигиена — основа здоровья! Поймите, у меня же мама медсестра, я сама выросла при больнице!
У неё было какое-то особенное чутьё, она замечала каждую пылинку, малейшее пятнышко и боролась с ними, как с живыми врагами. Алёна хоть и не сразу, но как-то поняла Глашу и даже заразилась этой её страстью. Агния вообще была аккуратна и только по близорукости могла чего-нибудь не заметить.
— Не ту тряпку берёшь! — взрывалась тогда Глаша.
Однажды Агния рассердилась от неожиданного окрика: «Сумасшедшая! Главтряпка!»
Это прозвище так и прилипло к Глаше.
Недели, когда по комнате дежурила Клара, были неделями бурь.
— Да плюнь ты на неё! Уберем сами.
— С какой радости за эту паразитку работать? Выселю я её! — неистовствовала Глаша.
Очень противно было запирать еду, но иначе Клара уничтожала всё.
— Не желаю кормить паразитку! Дадите хоть крошку — уйду из «колхоза», — бушевала Глаша. — Пусть вступает в «колхоз» и вносит свой пай! Что ещё за иждивенка?
Клара изрядно отравляла девушкам существование, но, к счастью, вопросы быта для них не были главными, да и времени на Клару не оставалось. Всего раз в неделю они освобождались после шести уроков, остальные дни занятия шли по восемь, десять и даже двенадцать часов. Хотя история театра сменялась танцем, сценическая речь — музграмотой, основы марксизма-ленинизма — актёрским мастерством, но всё это была работа. Даже танец, представлявшийся раньше развлечением, отдыхом, для некоторых оказался едва ли не самым трудным предметом.
Первый семестр организатором и погонялой в самостоятельных занятиях была Глаша. Она и держала в ежовых рукавицах весь «колхоз».
Поднимались в семь, чтоб до начала занятий успеть не только умыться, одеться и попить чаю, но ещё и проделать упражнения по дыханию, голосу и дикции, поработать с воображаемыми предметами и хотя бы мысленно повторить приготовленные этюды. Репетировали этюды по вечерам, чтение планировалось тоже на свободные вечера, а их выпадало за неделю только три. При этом девушки так уставали, что сама Глаша с отчаянием захлопывала книгу и говорила:
— Голова не принимает!
Тем не менее с середины ноября Глаша увеличила в расписании количество самостоятельных занятий.
— Наш «колхоз» должен быть образцово-показательным. Кто не согласен — может убираться.
— Ты какая-то безжалостная, просто садистка! — воскликнул однажды Олег. — Мама сказала, что я стал кащеем. Это из-за тебя!
— Он стал кащеем, — с иронией тянула Глаша. — А остальные? Одного только Евгения ничто не берёт — жирок на нём какой-то особенной плотности! А посмотри на Агнию — бледно-розовый скелет. Даже Елена как видение: дунешь — улетит! А ведь приехала точно булка сдобная!
— Ты всех и доконала! — не унимался Олег. — Несчастные вы, девчонки, даже ночью вам нет
