письма от женщин в ответ на мое объявление. Письма, конечно, довольно нудные, но ведь это настоящая жизнь, я сам должен делать ее веселее.
В таких примерно раздумьях я ходил и злился целых два дня. А потом у меня заболел зуб. Я был в это время в городе, поэтому зашел в поликлинику около Некрасовского рынка, там раньше лечилась одна моя знакомая. Врач оказался и вправду неплохой, только всё время жевал мятную резинку, даже когда сверлил. И на яблоке правого глаза у него была какая-то нехорошая точка с отходящей от нее красной разветвляющейся жилкой.
Мне запломбировали сразу два зуба, я вышел из кабинета совершенно выжатым – и вдруг на лестничной площадке увидел бабочку. Бабочка из твоего последнего рисунка! Только тут она была ярче и крупнее. Она сидела на стеклянной двери, слегка шевеля крыльями… Через пару минут кто-то, проходя мимо, задел меня, и я понял, что стою и разглядываю обратную сторону таблички «Выход», наклеенной на стекло. То, что я принял за бабочку, было узором растекшегося и застывшего клея. Я тут же бросился домой, поскольку мне пришла в голову одна мысль… и оказалось, что я прав!
Как же я этого не заметил раньше! Среди моих писем, которые ты прислала обратно, оказался чистый листок бумаги. Вернее, письма были завернуты в него. Я вынул стеклянную дверцу из книжного шкафа, потом развел на палитре несколько акварельных красок и стал капать ими на стекло, не особенно думая о том, какой рисунок образуют капли, подчиняясь лишь внутренним импульсам своего настроения. Когда я почувствовал, что достаточно, я отложил палитру, прижал к стеклу листок и тут же перевернул его…
Ха! До этого момента я писал письмо, думая, что пошлю его тебе вместе с этим чудным рисунком. Какой дурак! Я опять собирался похвастаться и чуть было не сделал очередную глупость. Ведь эта акварель, отпечатанная со стекла, – это и есть твое новое письмо мне!..»
Так заканчивалось последнее письмо. Похоже, его не дописали, зато в нескольких местах на бумаге виднелись бледные разноцветные пятна. Я бросил письмо на стол к остальным.
Было тихо. Ветер за окном мерно кружил сухие листья в маленьком дворике, и в другое время я, наверное, даже уснул бы, разглядывая этот сомнамбулический хоровод. Но ощущение, овладевшее мной сейчас – тревожное, хотя и любопытное, – находилось в странном контрасте с этим внешним спокойствием. Казалось, я сижу в мягком кресле самолета, который в это время беззвучно разгоняется и отрывается от земли. Или так: я сижу в уютной теплой комнате, где-то в детстве, в мягком свете настольной лампы – и вдруг замечаю, что по стене, оклеенной аккуратными розовыми обоями, бежит трещина, и в ней что-то непрерывно движется, мерцает… Только сейчас было наоборот – снаружи всё пребывало в неподвижности, но что-то летело, менялось внутри…
Я вынул чистый лист бумаги из большой пачки около компьютера и положил его перед собой. Белоснежный прямоугольник подействовал успокаивающе: видение с треснутой стеной исчезло. Я поставил на листе свою подпись. Потом расписался еще несколько раз, стараясь получить красивый автограф одним небрежным и быстрым движением, без отрыва ручки от бумаги. Потом перешел на чистую половинку листа и начал рисовать пересекающиеся ломаные, затем – более плавные петли и узелки.
При этом я продолжал думать о человеке из писем, о его принципе – изучать чужой язык, а не навязывать свой… Я пытался представить себе, как он выглядит, как живет один в Петергофе, где я был лишь пару раз проездом. Я пытался представить, как он получает одну за другой какие-то ненормальные открытки, и в конце концов то ли сходит с ума, то ли…
С бумаги на меня глядел уже с десяток узелков, и тогда я начал соединять их волнистыми линиями, стараясь, чтобы линии подольше шли одна вдоль другой, не пересекаясь. То ли, то ли… То ли что?
За этим занятием и застал меня Виктор, когда вернулся. «Ага, ты времени не теряешь!» – заметил он, взглянув на мой листок, который к тому моменту уже представлял собой картину «Заядлый курильщик, запутавшийся в рыболовной сети». Мне тут же захотелось спрятать мои каракули, и я сложил листок пополам, каракулями внутрь.
– Что случилось с этим человеком? – спросил я.
– Ничего. То есть ничего криминального, о чем мы знали бы. Люди из домоуправления обратились в милицию – из его квартиры вода хлестала, залило подвал. На лето у них горячую отключали, а он, видимо, летом и уехал, кран оставил открытым. Пришлось взломать дверь. Ни документов, ничего прочего полезного не нашли. Только вот эти письма… Меня там вообще не было, если честно. Письма мне участковый прислал – думал, я по ним хозяина найду. Увы, не нашел. Как видишь, в письмах никаких дополнительных данных нет, а адрес отправительницы на конверте – почтовое отделение NN, до востребования.
– А где сами картинки?
– А картинок нет, – ответил Виктор таким легким и в то же время уверенным тоном, что мне не захотелось переспрашивать. Я взглянул на него, но он – случайно или нарочно? – как раз повернулся ко мне спиной, убирая письма обратно в сейф. И продолжил:
– …Что в общем и хорошо. Во-первых, это все-таки чужая личная переписка. А во-вторых, это заразно. Взгляни-ка теперь на мою фотокляксу.
Я последовал совету. Действительно, черно-красное пятно, висящее над столом, показалось мне теперь более странным, чем вначале. Какой-то отвратительный, неестественно скрюченный зверь… Или просто висит боком?
Я нагнул голову влево, но тут же услышал смешок Виктора и обернулся.
– Я же говорю, заразно.
Теперь он смотрел мне в глаза – опять этот острый, темный взгляд.
– Впрочем, – он сменил тон на более веселый, – если хочешь совсем как в сказке о королевском платье, у нас тут как раз есть… специалист.
Он выглянул в коридор и крикнул: «Михалыч!» В дальнем конце коридора кто-то отозвался басом. «Я домой собираюсь, могу вас подбросить. Едем?» – снова крикнул Виктор. Бас ответил утвердительно, и Виктор вернулся в лабораторию.
Через некоторое время дверь приоткрылась, и в нее просунулась голова маленькой девочки. На мгновение мне показалось, что со мной, как с тем человеком из писем, тоже стало происходить что-то странное. В самом деле, не может же девочка… Но всё тут же объяснилось: в коридоре загремели шаги, и в дверях появился усатый обладатель баса. Сходство с девочкой выдавало в нем отца ребенка, а погоны – капитана милиции.
– Привет, принцесса! – сказал Виктор.
– Пливет! – ответила девочка, а потом уставилась на меня своими огромными глазищами.
– Избалуешь ты мне ребенка, Виктор! – проворчал капитан и тоже повернулся ко мне. – Прошлый раз он ей невидимый фломастер подарил. То есть это мы с женой так думали, что невидимый. Даже радовались – рисует себе дите и на обоях, и на полу, и никаких следов. А он, оказывается, только на один день невидимый, а потом проявляется. Утром проснулись – а вокруг, понимаешь, джунгли! Ну и хулиганы вы, ребята!
«Хулиганы» улыбнулись: девочка – молча, а Виктор, пряча улыбку, ответил:
– Ну извини, Михалыч! Я и сам не знал, думал – сломанный фломастер. Ладно, сегодня я ей ничего дарить не буду, разве что картинки покажу. Гляди, Сашка, какая штука у меня на стенке висит…
Девочка подошла к столу, забралась на стул и, встав на колени, стала разглядывать злополучную фотку-кляксу. После чего заявила:
– Синок!
– Щенок?! – переспросил я.
– Да, синок. Свилнулся и спит.
Виктор, стоявший у нее за спиной, взглянул на меня и только развел руками, как Шива. А усатый капитан захохотал.
ПАЛЕЦ ХРИСТОФОРА
Издали я принял его за баска. И даже обрадовался.
Да чего врать – я хотел, чтобы он был баском. Подлым грязным террористом, которого я возьму. Первым за три месяца этой бесполезной работы. Три месяца блужданий по нестерпимой жаре под видом счастливого идиота-туриста, который впервые увидел парк Гуэль. Если б этот тип оказался вандалом из БАСФ, появился бы хоть какой-то смысл, чувство причастности к настоящей работе, которую теперь делали за меня другие.
