почетная роль была предложена Храповицкому, но он отказался наотрез, ворчливо объяснив, что ему и без того хватает семейных скандалов.

— Завидую тебе! — продолжал забавляться Лисецкий, обращаясь ко мне. — Где ты только такой цветок нашел?! Незабудка! Девочка из сказки. Наивная только очень… — Последнюю фразу он произнес прочувствованно.

Незабудка появилась в банкетке минут через пять. Это была очень высокая и очень худая девушка, с короткими крашеными светлыми волосами и довольно заурядными чертами лица, на котором сохранялось нетерпеливое и какое-то голодное выражение. Ее карие глаза заметно косили, а губы были тонкими и жесткими, что было видно даже под помадой. Сильно наивной она мне не показалась, впрочем, как сообщил мне однажды Лисецкий, в отличие от него, я не разбираюсь в женщинах.

На ней была футболка и джинсовые шорты, открывавшие сзади узкие, мальчишеские ягодицы. Она сразу направилась к Лисецкому той особой подпрыгивающей походкой, которой передвигаются модели по подиуму и которая столь нелепо смотрится в быту.

— А вот и наша Машенька, — пропел Лисецкий, расплываясь в улыбке. — Садись ко мне, Мышонок.

— Я паспорт дома забыла! — плаксиво заявил Мышонок, вместо приветствия.

— Ничего страшного, — засюсюкал губернатор, протягивая к ней руки и похлопывая ее по голенастой ноге. — Сейчас пошлем охрану, вмиг доставят!

Храповицкий бросил на меня выразительный взгляд, в котором читалось: «Ну, началось!»

— Плохая, кстати, примета, — подал голос суеверный, как все бандиты, Плохиш. — Возвращаться- то.

— Глупости! — отрезал Лисецкий. — Мы самолет задержим. Подождут, никуда не денутся!

Я вышел из банкетки и отдал необходимые распоряжения охране, которая сломя голову помчалась домой к Мышонку за его паспортом. Вернувшись, я обнаружил, что губернатор уже принялся ложками уничтожать икру, в чем ему старательно ассистировал Мышонок. Я отметил, что даже, когда она ела, ее лицо сохраняло неудовлетворенность. Оробевшего после неудачного дебюта Плохиша губернатор нарочно не замечал и болтал исключительно с Храповицким.

Кстати, в нашем кругу считалось дурным тоном брать икру в буфетах и на фуршетах. Состоятельные люди едят ее редко, лишь в нескольких московских ресторанах или специально доставленную из Астрахани. Подразумевается, что если человек набрасывается на бутерброды с икрой, то он так и не изжил жадности своего нищего советского детства и зарабатывать начал сравнительно недавно.

— Я решил не тащить за собой большой свиты, правильно? Зачем на них деньги переводить? — говорил между тем Лисецкий.

С чего это он забеспокоился о деньгах, было не вполне понятно. За поездку все равно платили мы.

— С учетом того, что к нам в Амстердаме добавятся еще двое, у нас вполне солидная делегация, — отозвался Храповицкий. Он пошевелил губами, подсчитывая. — Десять человек. Достойно.

— Одиннадцать, — хитро поправил Лисецкий.

— Почему одиннадцать? — поднял брови Храповицкий. Вдруг он переменился в лице. Слова замерли у него на устах. Я повернулся в сторону его взгляда и оторопел. В банкетку, бочком, с виноватым видом втискивался Ефим Гозданкер. Одет он был по-дорожному, и оттого еще более неряшливо, чем обычно. В руках держал потрепанный чемодан.

Лисецкий просиял.

— Проходи, Ефим! — радостно закричал он. — Что ж ты опаздываешь? Мы из-за тебя самолет задержали!

Гозданкер, избегая смотреть на нас, забормотал что-то в свое оправдание. Но губернатор его перебил.

— Я пригласил Ефима снами! — ликуя, объявил он. — Близкие люди должны держаться вместе. Зачем вам ссориться? У нас одни задачи. Нужно искать пути совместной работы. Так ведь, Володя? Согласен со мной, Ефим?

Ответом ему было предгрозовое молчание. На Храповицкого было страшно смотреть. Ефим бегающими глазами уставился куда-то под стол. Один лишь Лисецкий явно наслаждался произведенным эффектом. Он даже убрал руку с синюшной коленки Мышонка.

— Ну, ребята, так нельзя! — укоризненно погрозил он им пальцем. — Надо мириться! Я вас прошу. Губернатор вас просит! Ну-ка, пожмите друг другу руки!

Я был восхищен его бесстыдством. Стравить людей, довести их до смертоубийственной войны, а потом столкнуть нос к носу и упрекать за то, что они не питают друг к другу нежных чувств, мог только Лисецкий. Я видел играющие на скулах Храповицкого желваки, и мне казалось, я слышу его зубовный скрежет. Толстые влажные губы Гозданкера беспомощно шлепали. Момент для них обоих был на редкость унизительным.

Каким-то нечеловеческим усилием Храповицкий, наконец, переломил себя и резко, через стол, колющим движением сунул Гозданкеру руку, словно всаживал в него штык. Наверное, если бы можно было зарезать Гозданкера в эту минуту, не опасаясь последствий, он бы это сделал. При этом вряд ли Лисецкому удалось бы надолго пережить своего товарища.

— Конечно, — хрипло проговорил Храповицкий. Уголки его рта дергались в безнадежной попытке улыбнуться. — Я готов. У меня нет к Ефиму никакой неприязни.

Ефим испуганно вцепился в его напряженную ладонь обеими руками.

— Я, со своей стороны, отношусь к Володе… — начал мямлить он, но сбился и не закончил.

Лисецкий наблюдал за этой сценой с торжеством художника, завершившего работу над монументальным полотном.

— Вот теперь — другое дело! — объявил он самодовольно.

По нашей вине рейс задержался на сорок минут, и, когда мы вошли в самолет, пассажиры встретили нас ненавидящими взглядами. Но роптать никто не осмелился. Лисецкий брюзгливо посмотрел на людей, словно это они доставляли ему неудобство своим присутствием здесь, и сел рядом с Калюжным. Мы с Храповицким расположились вместе.

— Что за скотина! — прошептал мне на ухо Храповицкий, когда самолет начал набирать высоту. — И это после всего, что я для него сделал!

— Только прошу тебя, не показывай, что ты злишься! — так же шепотом ответил я. — Ты сам тысячу раз называл его проституткой. Он разыгрывает очередную многоходовую комбинацию. Ефиму он мстит за его жадность, демонстрируя, что работать отныне намерен только с тобой. Тебе показывает, что не собирается зависеть от тебя полностью и в любую минуту готов ввести на поле других игроков. Так или иначе, но согласись, что для Гозданкера это гораздо более болезненная ситуация, чем для тебя.

— Я все-таки когда-нибудь придушу эту суку! — мрачно пообещал Храповицкий.

— Какую из двух? — уточнил я. Но он не ответил, погруженный в свои переживания.

Однако, когда мы высадились в Москве, он уже полностью овладел собой и обращался с Ефимом вполне дружелюбно, почти по-приятельски. В ВИП-зале Шереметьево-2, куда, кстати, чиновников Лисецкий не взял, они даже выпили за мягкую посадку.

В результате через какое-то время Гозданкер начал оттаивать и настолько потерял бдительность, что, когда мы проходили к самолету на Амстердам, приобнял Храповицкого за талию. Храповицкий скосил глаза на его руку, но ничего не сказал. Забавно, что Лисецкий, видя перемену в их настроении, сразу насторожился. Их возможная дружба была куда опаснее для него, чем их вражда, и в поставленные им