Глянь в окно… Опять с реки наползает туман! Опять не видно колокольни на бугре.

Руководитель полетов заволновался на старте и дал команду всем, кто был в воздухе, немедленно прекратить задание, идти к аэродрому и садиться… 'Срочно садиться! Всем!'

Через три минуты послышалось гуденье первых машин за облаками. Еще через пару минут, продираясь сквозь густую мглу и морось, на полосу стали заходить самолеты помельче, что были попроворней.

Хуже пришлось Андрею.

Он и в хорошую-то видимость из-за длиннющего носа «анаконды» плохо видел посадочную полосу при планировании перед посадкой, а тут еще такой мрак!

Первый раз он зашел на аэродром и, когда увидел, что оказался под углом к полосе и уже подвернуться не сможет, прибавил двигателям обороты и ушел снова на круг. Сразу же снова скрылся в облаках.

Прошло какое-то время, минут пять, гул двигателей стих, и мы теперь уставились туда, откуда он должен был вынырнуть к началу полосы… И он вынырнул. И увы, снова в стороне от нее. Уж и не помню, почему ему не помогли тогда зайти точно, корректируя посредством наземного радара…

Снова взвыли двигатели, и «анаконда» исчезла в сгущающемся с каждой минутой мраке.

На третий раз Андрей собрал в кулак всю свою волю и по каким-то мелким ориентирам под собой сумел все же зайти так, чтобы оказаться точно в створе полосы, хотя и увидел ее край в каких-нибудь трехстах метрах перед собой… Уже было пора выравнивать машину из угла, и, когда он выбрал ручку на себя, нос «анаконды» совсем закрыл от него посадочную полосу.

Боковым зрением Андрей видел, как мчится на него земля… Высоты оставалось каких-нибудь метров двадцать, и он еще попробовал немного подтянуть двигателями, чтобы надежней оказаться над краем бетона, но двигатели не отреагировали. И тут его ошеломил страшный удар. Андрей сгоряча не заметил, как резко качнулся головой вперед. Плечевые ремни он ослабил, носясь в тумане, чтобы они не стесняли его движений в этой обстановке. А когда произошел удар, он по инерции стукнулся лицом о коллиматорный прицел.

Все исчезло у него перед глазами, вылетело прочь из сознания.

Секунд пять самолет несся никем не управляемый со снесенными о какое-то препятствие колесами — как потом выяснилось, о трубу, намывающую песок для удлинения дорожки, — и плюхнулся на бетон брюхом фюзеляжа… Прополз так несколько сот метров, сжигая под собой от трения дюраль, а затем и вовсе загорелся в двигательном отсеке.

В этот момент Андрей пришел в себя.

То ли он сперва почувствовал в кабине запах гари, то ли заметил сигнальное табло 'Пожар!', он и сам не разобрался. Однако сразу же пустил в ход огнегасящую систему и рванул ручки фонаря…

Рванул раз, другой что было сил и понял: фонарь заклинил!

Тут бы надо сказать: 'Сердце его оборвалось!..' Но он и вовсе не почувствовал сердца… Не почувствовал того, что ранен, что лицо его разбито, что из него хлещет кровь!

Сознание у Андрея работало в эти мгновения до неправдоподобности четко и ясно. И я хочу еще и еще раз подчеркнуть, как поистине безграничны возможности форсирования высшей нервной деятельности волевого человека в исключительные моменты.

Он снова хватил на себя ручки фонаря… Нет! Не в силах.

Дым наполнял кабину. Позади слышалось урчание огненного беса.

'Все? — задал он вдруг себе вопрос, по сути, зная неотвратимость этого. — Нет, не все!!'

Черт возьми!.. Я и сам однажды в войну пережил такую страшную «мышеловку» на горящем ЯКе, и вся эта картина двадцать восемь лет у меня, как в свете рампы, перед глазами… Но у меня-то фонарь был раскрыт! А я почувствовал себя пойманным на долю секунды, когда ринулся из кабины, объятой пламенем, и… ни с места!.. 'Ах, ремни!..' Мне показалось, что я долго щупал рукой, искал глазами пряжку ремней… Потом наконец выдернул из нее шпильку и освободился… Как во сне, каким-то клубком опрокинулся за борт… Машина еще скользила по бетону, и от нее не потребовалось отбегать. Она сама умчалась вперед и там вся вдруг заклокотала в сплошном чернома д у. А я катался еще некоторое время по бетону, гася на себе горящий комбинезон… И на все это ушло не больше трех секунд.

Сейчас, вспоминая свое аналогичное состояние, я думаю, смог бы я сообразить, как это сумел Андрей? В обычной обстановке, дай мне на эту задачу хоть час, конечно, нет!.. Но в кабине, охваченной огнем, как знать?.. Может быть, и да.

Это я все так долго рассказываю. У Андрея оставалась лишь доля секунды, чтоб придумать для себя этот единственно возможный выход. И что удивительно, доля секунды — это не просто эффектное понятие, неуловимо-ничтожный промежуток времени, — мы его даже не представляем в обычной обстановке, нередко попусту тратя или скучая целые часы, — нет, я утверждаю: д о л ясекунды — очень значительное время, и даже человек, как известно, — далеко не самое расторопное существо, способен за такое время совершить чудо!

Как же поступил Андрей? Что за гениальная мысль его осенила?.. Заметьте: в одно мгновение!

Он вспомнил, что если плавно нажимать на рычаг катапультного кресла, то в начале хода рычага — если правильная регулировка — должен сперва сброситься фонарь, а затем уже наколется капсюль пиропатрона, и кресло выстрелится вверх из кабины.

Он понимал, конечно, если кресло выстрелит, подкинет его метров на тридцать и швырнет о бетон, это конец. Тогда еще не было катапультных установок, спасающих летчиков с земли. Но и промедлить — это сгореть!

Андрей стал плавно сжимать красную рукоятку, выбирая люфт. Как обнаженным нервом, почувствовал легкий щелчок — и чудо свершилось!.. Фонарь расщелился, разинул зев.

Андрей отдернул руку от красной ручки, как от змеи, и, ахнув кулаками по фонарю, ринулся прочь из дыма и огня.

К нему подлетели двое, вырвавшись из рук сдерживающих людей, — самолет мог взорваться в любую секунду, Андрей узнал Барановского. И тут наступил шок. Повисшего Андрея схватили под руки и поволокли. К ним подскочили еще люди, и все вместе бросились от машины. И тогда, будто дождавшись этого момента, рванули баки… Накрыли черно-огненным покрывалом все место, где только что была «анаконда».

Через десять минут Кочеткова привезли в больницу. Рентген показал, что сломаны ключица и два ребра. Это дало температуру, но серьезней оказалось ранение лица. Нос был разбит совершенно, даже носовая кость была повреждена.

Молодая женщина-хирург, осмотревшая Андрея, сказала честно, что здесь требуется тонкая пластическая операция и что сделать ее может лишь ее учитель — Михаил Иванович Светлаков, хирург редкого мужества и уменья, художник в своей профессии.

Первым посетил в больнице Кочеткова начальник института Строев. Через узкие щелочки бинтов Андрей увидел его в белом халате у своей койки, и от него не ускользнуло, как содрогнулся посетитель, увидев сплошь забинтованную голову летчика, напоминающую огромный тампон.

Досадуя за себя, что не успел спрятать чувство жалости, Николай Сергеевич спросил:

— Как ваше состояние, Андрей Григорьевич?

Кочетков ответил и удивился, что сам себя не слышит. Его не покидало ощущение, что по лицу прошлись рашпилем и теперь лицо у него плоское… Особенно там, где был нос. На этом фоне боль в груди казалась отдаленной.

— Андрей Григорьевич, — продолжал Строев, — только что звонил министр и просил сказать вам о его восхищении вашим самообладанием. Семен Алексеевич обещал заехать сам. Хирург Светлаков уже на пути сюда из Москвы…

Операция оказалась сложной и кропотливой. Ее пришлось делать в несколько приемов с пересадкой ткани. Но Светлаков и в самом деле оказался художником. Однажды при очередном обходе между ними зашел разговор:

— Ну, свет Андрей Григорьевич, я вами доволен. Мне кажется, лицо стало красивей, чем было раньше. А что моложе — так это несомненно. А нос, прямо скажу… Ну чем не нос?

Светлаков залюбовался делом рук своих, как гончар любуется кувшином, извлеченным из обжига. Очень довольный и счастливый, Светлаков продолжал: