скоро ее освободят.

— Я просмотрел ваше дело, — начал начальник.

Наверное Чарльз попросил его об этом.

— Я вижу, вы собираетесь пробыть с нами долгое время. Ваш приговор 15 лет.

Какая— то чудовищная ошибка.

— Разве… разве вы не разговаривали с Чарльзом? — от волнения она начала заикаться.

Он удивленно взглянул на нее:

— Чарльз?

И она уже знала. Внутри у нее все помертвело.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, выслушайте меня. Я невиновна. Я не должна здесь находиться.

Сколько раз в своей жизни он слышал эти слова? Сотню? Тысячу? Я невиновна.

Он сказал:

— Суд признал вас виновной. Лучший совет, который я могу вам дать, это попытаться спокойно относиться ко времени. Вы получили срок заключения, и он должен пройти для вас как можно легче. В тюрьме нет часов, в тюрьме есть только календарь.

Я не смогу быть запертой здесь 15 лет, думала Трейси в отчаянии. Я хочу умереть. Господи, помоги мне умереть. Но разве я могу умереть? Разве могу? Тогда я убью своего ребенка. Это и твой ребенок, Чарльз. Почему ты не здесь, чтобы помочь мне?

С этого момента она начала ненавидеть его.

— Если у вас есть какие-то особые проблемы, — сказал начальник Брэнинген. — Я имею в виду, если я смогу вам помочь, я бы хотел, чтобы вы пришли ко мне.

Даже когда он произносил эти слова, он знал, что это ложь. Она была молода, свежа и красива. Все эти тюремные дряни накинутся на нее словно звери. Здесь даже не было спасительной камеры, в которую он мог бы ее определить. Почти каждая камера контролировалась коблом. До начальника Брэнингена доходили слухи об изнасилованиях в душах, в туалетах и просто в коридорах. Но это были только слухи, потому что жертвы всегда хранили молчание или умирали.

Начальник Брэнинген мягко сказал:

— При хорошем поведении ваш срок, может быть, сократят до 12 лет или…

— Нет! — это был крик такого отчаяния и безнадежности, что Трейси почувствовала, как стены офиса валятся на нее. Она стояла, пронзительно крича. Охранник влетел и схватил ее за руки.

— Полегче, — скомандовал начальник Брэнинген.

Он сидел, беспомощно глядел, как Трейси уводят прочь. Она опять шла коридорами мимо камер, переполненных заключенными всех сортов: белые, черные, коричневые, желтые. Они смотрели на идущую Трейси и звали ее, говоря с различными акцентами:

— Ночная рыбка.

— Французская жена.

— Свежая крошка.

— Свежее мясо.

Пока Трейси не достигла своей камеры, она не осознавала, что такое подразумевали женщины, крича: «Свежее мясо!»

В блоке С размещалось 60 женщин по 4 в камере. Трейси вели по длинному вонючему коридору, и из-за решеток на нее смотрело множество лиц. Они выражали целую гамму чувств: от безразличия до злобы. Она как будто бы шла по какой-то странной подводной стране, совершенно одинокая в медленно разворачивающемся сне. Горло у нее болело после того дикого крика, вырвавшегося из пойманного в ловушку тела. Вызов в кабинет начальника тюрьмы был ее последней слабой надеждой. Теперь не было ничего. Ничего, за исключением дикой перспективы сидеть в клетке этого чистилища ближайшие 15 лет.

Надзирательница открыла дверь камеры: — Внутрь!

Трейси вошла и огляделась. В камере находились три женщины, молча смотревшие на нее.

— Иди! — приказала надзирательница.

Трейси заколебалась, потом вошла в камеру. Она услышала, как позади нее захлопнулась дверь.

Она была дома. Тесная камера едва вмещала четыре койки, маленький стол с треснутым зеркалом на нем, четыре маленькие табуретки и в дальнем углу туалет без сидения.

Ее товарки по камере уставились на нее. Первой нарушила молчание женщина-пуэрториканка:

— Поглядите, мы получили новую сокамерницу.

Голос ее был грудной и низкий. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не синеватый шрам от удара ножом, идущий от виска до горла. Она казалась не старше четырнадцати, если не смотреть на умудренные опытом глаза. Сидящая на корточках мексиканка среднего возраста сказала:

— Добро пожаловать. Рады видеть тебя. За что они засадили тебя сюда, подружка?

Трейси словно парализовало, она не смогла ответить.

Третья женщина была черной, почти 6 футов ростом, с наглыми выжидающими глазами и холодным тяжелым выражением лица. Голова у нее была обрита и череп поблескивал черно-синим отливом в тусклом свете.

— Твоя койка — вон в том углу.

Трейси через камеру двинулась к койке. Матрас был грязный, выпачканный всякими выделениями Бог знает скольких предшественниц. Она не могла заставить себя прикоснуться к нему. Непроизвольно она выпалила:

— Я не могу спать на таком матрасе.

Толстая мексиканка усмехнулась:

— Ну и не спи, милочка. Yay tiempo. Можешь спать вместе со мной.

Трейси вдруг ощутила себя обнаженной. Они подомнут ее, имея физическое превосходство. Три женщины следили за ней, разглядывали, как бы щупали тело: «Свежее мясо». Она внезапно ужаснулась.

Я здесь — неправильная, подумала Трейси. О, пожалуйста, дайте мне остаться неправильной.'

Она обрела голос:

— Я попрошу выдать мне чистый матрац.

— У Бога? — поинтересовалась чернокожая. — Но он что-то давно не появлялся здесь в последнее время.

Трейси повернулась и еще раз взглянула на матрац, который пересекали несколько жирных черных полос.

Я не могу оставаться здесь, думала Трейси. Я сойду с ума.

Как бы читая ее мысли, чернокожая сказала:

— Ты спятила, малышка.

Трейси вновь услышала голос начальника: «Лучший совет, который я могу вам дать — это попытаться спокойно относиться ко времени.»

Чернокожая продолжала:

— Я — Эрнестина Литтл.

Она кивнула в сторону женщины с длинным шрамом:

— Это Лола. Она из Пуэрто-Рико, а это — Паулита из Мексики. Кто ты?

— Я… Я Трейси Уитни.

Она чуть не сказала: Я была Трейси Уитни. У нее было кошмарное ощущение, что она теряет сознание. Тошнота подошла к горлу, и Трейси вцепилась в край койки, чтобы не упасть.

— Откуда ты приехала, милочка? — спросила толстуха.