Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня то я в ней не путаюсь, и все-таки она моя.
Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мертвых, а не для живых; значит, ты путаешься.
Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам.
Для какого христианина ты ее роешь?
Ни для какого, сударь.
Ну так для какой христианки?
Тоже ни для какой.
Кого в ней похоронят?
Того, кто был когда-то христианкой, сударь, но она — упокой, боже, ее душу — умерла.
До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности. Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки. — Как давно ты могильщиком?
Из всех дней в году я начал в тот самый день, когда покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса.
Как давно это было?
А вы сами сказать не можете? Это всякий дурак может сказать: это было в тот самый день, когда родился молодой Гамлет, тот, что сошел с ума и послан в Англию.
Вот как, почему же его послали в Англию?
Да потому, что он сошел с ума, там он придет в рассудок; а если и не придет, так там это не важно.
Почему?
Там в нем этого не заметят, там все такие же сумасшедшие, как он сам.
Как же он сошел с ума?
Очень странно, говорят.
Как так «странно»?
Да именно так, что лишился рассудка.
На какой почве?
Да здесь же, в Дании; я здесь могильщиком с молодых годов, вот уж тридцать лет.
