местным рукоделием. Между ними сновали рикши и велосипедисты. Издали весь город был виден, как на ладони, необычайный и прекрасный, озаренный ослепительным летним солнцем. Мы прекрасно понимали, что проиграем эту войну. Мы попали в Шанхай после года, проведенного в деревушках с тростниковыми крышами, вроде Мунсана или Таэгу, среди грубых, неприхотливых корейцев, которые дрались, как черти, за свои горы и рисовые поля, и держали воображаемую границу, которую принято называть тридцать восьмой параллелью. Мы знали, что нас ждет, и мечтали вырваться и гульнуть на свободе.

Шанхай ждал нас с распростертыми объятиями, готовый за деньги предложить все, что только есть под солнцем. Люди здесь умели видеть очевидное, даже когда на Западе предпочитали закрыть на это глаза. В Шанхае понимали, что коммунисты выкинули с севера армию Чан-Кай-Ши. Знали, что Куоминтанг выметен подчистую и так же мертв, как династия Минь. Шанхай – единственный город в Китае, ориентированный на Запад – тоже не останется прежним. Тысячи людей хотели уехать – а для этого нужны были деньги. Миллионам нужны были деньги хотя бы для того, чтобы купить себе еды. И всем им нужны были настоящие деньги, а не эти конфетные обертки, напечатанные в Куоминтанге, которые не стоили ровным счетом ничего. Им нужны были настоящие деньги – наши добрые американские доллары, а каким образом эти доллары им достанутся, не имело никакого значения.

Когда я сходил с корабля в Шанхае, со мной творилось что-то непонятное. Я жаждал испытать все на свете удовольствия, насладиться жизнью про запас, учитывая то, что ожидало нас впереди. Эту неделю я хотел прожить полной жизнью, поскольку мне могла никогда больше не представиться такая возможность.

Я попробовал – и у меня ничего не вышло. Невозможно постоянно вкушать самый пик наслаждения. Ни в чем – ни с женщинами, ни в пьянке, ни даже на наркотиках. И не верьте сводникам и зазывалам, которые утверждают обратное – они нагло врут. Острота новых ощущений очень быстро притупляется, все становится таким обыкновенным и скучным. Шлюшка, на которую ты взобрался, кажется давно надоевшей старой женой. Пойло, которое плещется в стакане, заводит не больше, чем простая вода. А шприц с наркотой становится таким же привычным и заурядным, как костыль у хромого. И ты сколько угодно можешь уговаривать себя, что все эти штуки – прекрасные загадочные диковинки, но себя не обманешь. В конце концов останется только раздражение и досада на себя же самого.

Точно так было и со мной. Все время жить полной жизнью никак не получалось. Зато каждое мгновение, проведенное в городе, каждая секунда были пропитаны осознанием того, что я жив, на самом деле жив в таком месте, где смерть – обычное дело. Объяснить это как-то иначе я не могу. Наверное, это все равно, что попасть в рай – в настоящий рай, а не такой, как на этих дурацких картинках – со всякими арфами, золочеными воротами и слащавеньким Боженькой во главе всего этого балагана. Шанхай в августе сорок седьмого, близость смерти и Джейни – это был мой рай. И другого мне не надо.

В первое утро, спустившись с корабля, я снял комнатку в гостинице Христианского союза молодых людей, на пару с еще одним нашим парнем, Эдди Бэйкером. Мы переоделись в новенькую форму и вышли на улицу. Не успели мы и шагу ступить, как нас окружили сводники. Их было не меньше двух дюжин, торопливых и навязчивых маленьких торговцев телом. Отвязаться от них было почти невозможно, они вцеплялись в тебя мертвой хваткой, как тот триппер.

– Эй, Джо, эй, Мак, падем са мной! Хароши бордель для европейсы! Руски девошьки, турески девошьки, англиски девошьки! Девошьки нада, Джо, падем са мной!

Было десять утра.

Насчет девочек для нас с Бэйкером было, пожалуй, рановато. Нам хотелось просто прогуляться, поглазеть на Шанхай. Сводники потянулись было за нами, но понемногу отстали, когда до них дошло, что платить мы не собираемся. И через каких-нибудь два часа за нами плелся только один из них. Он отзывался на имя «Джо», и, похоже, отставать не собирался. Пока мы с Эдди завтракали в ресторане с надписью «Только для европейцев», этот Джо сидел на корточках у двери и снова прилип, когда мы вышли. Чтобы от него отвязаться, один раз мы даже вошли в какой-то бар через одну дверь, а вышли через другую – на соседней улице. Но упрямец Джо отыскал нас и снова стал навязывать свои услуги. Он торговался за нас на базарах, болтал без умолку, сыпал шутками и не спускал с нас глаз. Что бы мы ни говорили, его не пробивало – а мы старались вовсю. Нашего Джо ничем нельзя было пронять.

В девять вечера мы с Бэйкером поужинали и вышли на улицу, не зная, чем бы еще заняться. Джо вился тут же, под рукой.

Я предложил:

– Ну, что, может, заглянем в бордель?

– А в какой? – спросил Бэйкер.

Я кивнул в сторону ухмылявшегося сводника.

– Да в его. Этот маленький скунс таскался за нами одиннадцать часов кряду, по самой жуткой жаре, какую я помню. Не думаю, что ему хоть раз за весь день что-нибудь перепало поесть или попить. И все это только ради того, чтобы доставить нам скромненькие плотские удовольствия.

– Да? – спросил Бэйкер.

– А зачем бы еще? Эй, ты, Джо! Пошли в твой распрекрасный европейский бордель.

Не успели мы моргнуть, как сводник поймал такси, и мы поехали.

– Ты думаешь, это безопасно? – спросил меня О'Бэйкер.

– Парень, что в этом мире безопасно?

– Что-то мне это не нравится...

– Спокойно, приятель, – уговаривал я его.

Мы проехали по двум аллеям, потом свернули в какой-то тупик. Расплатились с таксистом и вышли. Джо подвел нас к одной из дверей и постучал.

Я сказал Бэйкеру:

– А сейчас ты увидишь то, что видел разве что один мужчина из десяти тысяч. Настоящий восточный гарем. Шанхайский бордель, представляешь, Бэйкер?! Подумай только, какие истории ты сможешь потом рассказать своим детям.

– Я слыхал, что все эти шлюшки обязательно болеют какой-нибудь дрянью, – осторожно проговорил Бэйкер.

– Ну, поэтому мы и пойдем к проверенным профессионалкам.

Дверь открылась, и служитель провел нас в прихожую. Здесь мы расплатились со сводником. Получил он самую малость, особенно если припомнить, сколько времени на нас угробил.

– И что теперь? – спросил Бэйкер.

– Подождем.

Ждать нам пришлось недолго. К нам вышла мадам – тощая, морщинистая старуха. Она пригласила нас в гостиную. И какую гостиную! Повсюду в живописном беспорядке стояли низенькие подставки с вазами. Ароматические курильницы. Скульптуры и картины. Мраморные лестницы. Столики и кресла тикового дерева. На столиках – сосуды с рисовой водкой.

Мадам дважды хлопнула в ладоши. И с верхнего этажа по широкой мраморной лестнице спустились девочки, одетые так же мило, как все девочки в Шанхае. Их было десять или двенадцать, и они выстроились перед нами в ряд.

– Ты все еще опасаешься триппера? – тихонько спросил я Бэйкера.

– Я думал, нам предложат европейских девок, – сказал он. – А тут одни китаянки.

– По-моему, местные кисоньки с виду вполне ничего себе.

– И то правда, – согласился Бэйкер.

Мадам угодливо улыбнулась нам и сказала, что за раз они берут пятнадцать тысяч китайских долларов, а за целую ночь – тридцать шесть.

– А сколько это будет на нормальные деньги? – спросил Бэйкер.

– Три доллара за раз, двенадцать за ночь, – пересчитала мадам.

Бэйкер кивнул и указал на улыбчивую маленькую толстушку, сказав при этом:

– Ну, что, Деннисон, через полчасика я буду ждать тебя внизу, у выхода, идет?

– Ага, – кивнул я, подошел и тронул свою девушку за плечо. Я сразу выбрал ту, что мне понравилась. Она была довольно высокой для китаянки. Как я потом узнал, родилась она на севере, и в ее жилах текла маньчжурская кровь. Выглядела она неплохо, и держалась очень прямо. Когда я дотронулся до ее плеча,