По пути в Париж, в самолёте, под действием целой оплетённой бутыли «Саузерн Комфорт», купленной в магазине дьюти-фри в Альмерии, мой исполненный ненависти героизм плавно перетёк в жалость к самому себе; алкоголь придавал ей даже некоторую приятность, и я сочинил стихи, вполне адекватно отражающие умонастроение, в каком я пребывал последние недели; мысленно я посвятил их Эстер:

В аэропорту Руасси я взял двойной эспрессо, совершенно протрезвел и, нашаривая в кармане кредитную карту, наткнулся на этот текст. Насколько я понимаю, невозможно написать что бы то ни было, не взвинтив себя до определённого нервного возбуждения, благодаря которому содержание написанного, сколь бы кошмарным оно ни было, сразу никогда не производит гнетущего впечатления. Позже — другое дело; мне тут же стало ясно, что стихи отвечали не только моему настроению, но и объективной, наглядной реальности: сколько бы я ни кувыркался, ни протестовал, ни увиливал, я попросту перешёл в лагерь стариков, и перешёл бесповоротно. Какое-то время я покрутил в голове эту грустную мысль — так иногда долго жуёшь какое-нибудь блюдо, привыкая к его горькому вкусу. Все напрасно: мысль как была тягостной, так, при ближайшем рассмотрении, тягостной и осталась.

Судя по угодливому приёму, оказанному мне персоналом «Лютеции», меня по крайней мере не забыли, в медийном плане я по-прежнему был в струе. «Приехали поработать?» — спросил меня портье с понимающей улыбкой, словно выясняя, не доставить ли мне в номер проститутку; я подмигнул в знак согласия, чем вызвал у него новый приступ угодливости; «Надеюсь, вам будет удобно…» — произнёс он умоляющим голосом. Однако уже в первую парижскую ночь творческий порыв стал улетучиваться. Мои убеждения отнюдь не ослабели, просто мне вдруг показалось смешным полагаться на какую бы то ни было форму художественной выразительности, когда даже не просто где-то в мире, а совсем рядом происходила реальная революция. Не прошло и двух дней, как я сел в поезд и отправился в Шевийи-Ларю. Изложив Венсану свои соображения относительно того, сколь недопустимо жертвенный характер приняло в настоящее время деторождение, я заметил, что он почему-то колеблется или смущается.

— Ты же знаешь, мы довольно активно участвуем в движении childfree… — ответил он с лёгким раздражением. — Надо познакомить тебя с Лукасом. Мы только что откупили телеканал, ну, то есть часть времени на канале о новых религиозных движениях. Он будет отвечать за программы, ну и вообще мы ему поручили всю нашу информационную сферу. Думаю, он тебе понравится.

Лукас оказался молодым человеком лет тридцати, с умным и проницательным лицом, в белой рубашке и чёрном костюме из мягкой ткани. Он тоже выслушал меня в некотором замешательстве, а потом показал первый рекламный ролик из серии, которую они решили запустить со следующей недели по большинству каналов мирового охвата. Ролик длился секунд тридцать и представлял собой один заснятый крупным планом эпизод, правдивый до полной невыносимости: шестилетний ребёнок закатывает истерику в супермаркете. Мальчик требует ещё пакетик конфет, сперва жалобно — и уже противно — канючит, а потом, встретив отказ родителей, начинает вопить, кататься по земле, кажется, будто его сейчас хватит удар, но время от времени он перестаёт орать и, хитро поглядывая на предков, проверяет, насколько велика его моральная власть над ними; проходящие мимо покупатели бросают на эту сцену возмущённые взгляды, продавцы начинают выдвигаться к источнику беспорядка, и в конце концов смущённые родители встают на колени перед чудовищем, хватая все конфеты, до которых могут дотянуться, и протягивая ему, словно дары. Стоп-кадр и надпись на экране крупными буквами:

В других роликах не менее убедительно развивались главные жизненные принципы элохимитов — их взгляды на секс, старение, смерть — в общем, на обычные человеческие проблемы; название самой церкви, однако, нигде не упоминалось, разве что в самом конце, в коротком, почти проходящем мимо сознания титре значилось: «Элохимитская церковь» и контактный телефон.

— С позитивными роликами пришлось куда труднее, — вполголоса заметил Лукас. — Один я всё-таки сделал, думаю, актёра ты узнаешь…

И в самом деле, в первую же секунду я узнал Копа; облачённый в джинсовый комбинезон, он занимался каким-то ручным трудом в сарае на берегу реки, судя по всему, чинил лодку. Освещение было великолепное — лёгкая дымка, пятна воды за его спиной поблёскивали в жарком мареве — в общем, атмосфера в духе рекламы «Джека Дэниелса», только свежее, радостнее, но без чрезмерного веселья, словно весна вдруг обрела безмятежный осенний покой. Он работал размеренно, не торопясь, явно получая удовольствие; казалось, ему некуда спешить; потом он поворачивался к камере и широко улыбался, а на экране возникала надпись:

И тут я понял, почему им всем становилось немного неловко: моё открытие — что счастье принадлежит одной молодёжи и что поколения одно за другим жертвуют собой, — вовсе не открытие, они уже давно это прекрасно поняли; понял Венсан, понял Лукас, поняли большинство адептов. Наверное, Изабель тоже давно все поняла, подумал я, и покончила с собой вполне бесстрастно, приняла разумное решение, так, словно попросила пересдать неудачные карты — в некоторых, хоть и в немногих, играх это допускается. Неужели я глупее среднего уровня? — в тот же вечер, за аперитивом, спросил я у Венсана. Нет, ответил он совершенно спокойно, в интеллектуальном плане я на самом деле немного выше среднего уровня, а в моральном ничем особенно не отличаюсь от остальных: слегка сентиментальный, слегка циничный, как большинство людей; просто я очень честный, именно в этом моя главная особенность, по общепринятым у людей нормам я почти невероятно честен. Не стоит хмуриться, добавил он, все это уже давно делал очевидным мой огромный успех у публики; с другой стороны, именно эта черта придавала ни с чем не сравнимую ценность моему рассказу о жизни. То, что я скажу людям, они воспримут как доподлинную правду; путь, открытый мне, откроется, при некотором усилии, для всех. Если я приму новую веру, значит, все смогут, следуя моему примеру, принять её. Все это он излагал очень спокойно, глядя мне прямо в глаза с выражением абсолютной искренности; кроме того, я знал, что он меня любит. Только тогда я понял до конца, что он собирается совершить; и ещё понял, что он это совершит, и очень скоро.

— Сколько у вас сторонников?

— Семьсот тысяч. — Он ответил без запинки, не раздумывая. И я понял третью вещь, а именно, что Венсан стал настоящим главой церкви, её действующим вождём. Учёный занимался исключительно научными разработками, он никогда не желал ничего другого, а Коп устроился за спиной Венсана и исполнял его приказы, предоставив в полное его распоряжение свой практичный ум и невероятную работоспособность. Именно Венсан, в этом не приходилось сомневаться, взял на работу Лукаса; именно он запустил акцию «Дайте людям секс. Доставьте им удовольствие»; и именно он остановил её, когда цель была достигнута; теперь он действительно заместил пророка. Я вспомнил, как в первый раз попал в домик в Шевийи-Ларю и как мне показалось, что Венсан на грани самоубийства или нервного срыва. «Камень, который отвергли строители…»[80] — сказал я себе. Я не испытывал к Венсану ни ревности, ни зависти: он был из другого теста, он делал то, что я бы сделать не смог; ему многое было дано, но он многим и рисковал, он поставил на карту цельность своего «я», он все бросил на весы,