Не знаю почему, но что-то во мне сломалось в ту ночь, какой-то последний барьер, выдержавший и уход Эстер, и смерть Изабель. Быть может, потому, что Фокс умер в тот самый момент, когда я описывал в своём рассказе, как мы подобрали его на шоссе между Сарагосой и Таррагоной; а может, просто потому, что я стал старым и не мог держать удар, как прежде. Как бы то ни было, я позвонил Венсану среди ночи, в слезах и с таким чувством, что мои слезы не высохнут никогда, что до конца своих дней я не смогу больше делать ничего, только плакать. Такое бывает с пожилыми людьми, я сам это видел, иногда на лице их застывает покой, и кажется, что в душе у них мир и пустота; но стоит им снова соприкоснуться с реальностью, прийти в себя, опять начать думать, как они сразу начинают плакать — тихо, безостановочно, целые дни напролёт. Венсан выслушал внимательно, не перебивая, несмотря на поздний час, и пообещал сразу же перезвонить Учёному. Ведь генетический код Фокса сохранился, напомнил он, мы стали бессмертными; не только мы сами — но и наши домашние животные, если мы захотим.

Казалось, он в это верит; казалось, он в это действительно свято верит, и я вдруг почувствовал, как во мне поднимается невероятная, парализующая радость. Ну и недоверие, конечно, тоже: ведь я вырос и состарился с мыслью о смерти, уверенный в её всевластии. Я ждал рассвета в каком-то странном состоянии — словно только что проснулся и очутился в волшебном мире. И вот бесцветная заря занялась над морем; тучи рассеялись, на горизонте появился крохотный клочок голубого неба.

Мицкевич позвонил без чего-то семь. Да, ДНК Фокса у них есть, она хранится в хороших условиях, беспокоиться не о чём; к сожалению, на данный момент операция клонирования собак невозможна, как и клонирования человека. Они уже почти достигли цели, это вопрос нескольких лет, быть может, месяцев; операция на крысах прошла успешно, им даже удалось клонировать домашнюю кошку, правда, только один раз. Как ни странно, собаки представляли собой более сложную проблему; однако он обещал держать меня в курсе, а ещё — что Фокс станет первым, на ком они опробуют новую технологию.

Я давно не слышал его голоса, он по-прежнему производил впечатление настоящего, компетентного специалиста, и, повесив трубку, я ощутил какое-то странное чувство. Всё пошло прахом, сейчас, в эту минуту, всё пошло прахом, остаток дней мне, без сомнения, предстоит провести в полнейшем одиночестве; и всё же я впервые стал понимать Венсана и других новообращённых; я стал понимать значение Обетования; и когда солнце поднялось над морем и воцарилось в небесах, во мне впервые шевельнулось ещё неясное, отдалённое, подспудное волнение, напоминающее надежду.

Уход Марии23 волнует меня сильнее, чем я рассчитывал; я привык к нашему общению, с его исчезновением мне чего-то не хватает, мне грустно, и я пока так и не решился вступить в контакт с Эстер31.

На следующий же день после её ухода я распечатал топографические снимки зон, которые ей предстояло пересечь на пути к Лансароте; мне часто приходят мысли о ней, я представляю себе различные этапы её маршрута. Мы живём словно за завесой, за прочной информационной стеной, но у нас есть выбор, мы можем разорвать завесу, разрушить стену; мы ещё люди, наши тела готовы к новой жизни. Мария23 решила покинуть наше сообщество, её уход — свободный и необратимый акт; мне никак не удаётся принять эту идею, я испытываю непреодолимые трудности. Верховная Сестра рекомендует в подобной ситуации читать Спинозу; я посвящаю чтению примерно по часу в день.

Лишь после смерти Фокса я по-настоящему, до конца осознал масштаб вставшей передо мной апории. Погода быстро менялась, скоро на южном побережье Испании установится жара; на пляже невдалеке от моего дома уже появлялись первые обнажённые девушки, чаще всего на уикенд, и я чувствовал, как во мне возрождается слабое, вялое — даже не собственно желание, поскольку это понятие, как мне кажется, предполагает хотя бы минимальную веру в возможность его осуществить, — но воспоминание, призрак того, что могло бы быть желанием. Я видел, как подступает cosa mentale, последняя пытка, и теперь наконец мог сказать, что понял все. Сексуальное удовольствие не только превосходит по изощрённости и силе все прочие удовольствия, дарованные жизнью; оно — не просто единственное удовольствие, не влекущее никакого ущерба для организма, наоборот, помогающее поддержать в нём самый высокий уровень жизненной энергии; оно — на самом деле вообще единственное удовольствие и единственная цель человеческого существования, а все прочие — изысканные кушанья, табак, алкоголь, наркотики — всего лишь смешные, отчаянные компенсаторные меры, мини-суициды, малодушно скрывающие своё истинное имя, попытки поскорее разрушить тело, утратившее доступ к единственному удовольствию. Человеческая жизнь устроена до ужаса просто, и я в своих сценариях и скетчах целых два десятка лет ходил вокруг да около истины, которую можно было выразить в нескольких словах. Молодость — это время счастья, его единственный возраст; молодёжь ведёт жизнь беззаботную и праздную, она занята только учёбой, делом не слишком обременительным, и может сколько угодно предаваться безграничным телесным восторгам. Они могут играть, танцевать, любить, искать все новых удовольствий. Они могут уйти с вечеринки на заре, найдя себе новых сексуальных партнёров, и глядеть на унылую вереницу служащих, спешащих на работу. Они — соль земли, им все дано, все разрешено, все можно. Позднее, создав семью, оказавшись в мире взрослых, они познают заботы, изнурительный труд, ответственность, тяготы жизни; им придётся платить налоги, соблюдать разные административные формальности и при этом постоянно и бессильно наблюдать за необратимой, вначале медленной, потом все более быстрой деградацией своего тела; а главное — им придётся содержать в собственном доме своих смертельных врагов — детей, носиться с ними, кормить их, беспокоиться из-за их болезней, добывать средства на их учёбу и развлечения, и, в отличие от животных, делать все это не один сезон, а до конца жизни, они так и останутся рабами своего потомства, для них время веселья попросту исчерпано, им предстоит надрываться до самой смерти, в муках и подступающих болезнях, пока они не превратятся в ни на что не годных стариков и окончательно не окажутся на свалке. Их дети не будут питать к ним ни малейшей благодарности за заботу, наоборот, как бы они ни старались, какие бы ожесточённые усилия ни предпринимали, этого всегда будет мало, их всегда, до самого конца будут винить во всём, только потому, что они — родители. Из их жизни, полной страданий и стыда, исчезнет всякая радость. Когда они хотят подступиться к телу молодых, их безжалостно отталкивают, гонят прочь, осыпают насмешками и поношениями, а в наши дни к тому же все чаще сажают в тюрьму. Физически юное тело, единственное желанное благо, какое мирозданию оказалось под силу породить на свет, предоставлено в исключительное пользование молодёжи, а удел стариков — гробиться на работе. Таков истинный смысл солидарности поколений: она не что иное, как холокост, истребление предыдущего поколения ради того, которое идёт за ним следом, истребление жестокое, затяжное, не ведающее ни утешения, ни поддержки, ни какой-либо материальной или эмоциональной компенсации.

Я — предал. Я ушёл от жены, как только она забеременела, я отказался заботиться о собственном сыне, меня не взволновала его кончина; я сбросил оковы, разбил замкнутый круг воспроизводства страданий, — и, быть может, это единственный благородный жест, которым я мог похвастаться, единственный по- настоящему бунтарский поступок в моей весьма заурядной, несмотря на её внешний артистизм, жизни; я даже спал, хоть и недолго, с девушкой, которая могла быть ровесницей моему сыну. Я всегда был верен правде, на словах и на деле, подобно восхитительной Жанне Кальман, которая одно время была самым старым человеком в мире, скончалась в возрасте ста двадцати двух лет и на идиотские вопросы журналистов, типа: «Как, Жанна, вы не верите, что снова встретите свою дочь? Вы не верите, что после что-то есть?» — неизменно отвечала с великолепной прямотой: «Нет. Ничего там нет. И я не встречу свою дочь, потому что моя дочь умерла». Когда-то я мимоходом отдал должное Жанне Кальман, упомянув в одном скетче её потрясающее признание: «Мне сто шестнадцать лет, и я не хочу умирать». Никто тогда не понял, что моя ирония носит обоюдоострый характер; теперь я сожалел об этом недоразумении, сожалел прежде всего о том, что не сумел ещё настойчивее, ещё сильнее подчеркнуть: её борьба — это борьба всего человечества, по сути, единственная борьба, заслуживающая того, чтобы её вести. Конечно, Жанна Кальман умерла, а Эстер в итоге меня бросила, и биология, в самом широком смысле слова, вступила в свои права; но все равно это произошло вопреки нашей воле, вопреки мне, вопреки Жанне, мы с нею не сдались, мы не коллаборационисты, мы отказались сотрудничать с системой, придуманной для нашего уничтожения.

Преисполненный сознания собственного героизма, я провёл отличный вечер; однако уже назавтра