Он объяснял все это степенно, повторяя одно и то же по нескольку раз, с терпением учителя, занимающегося с отстающим учеником.

— У американцев, знаете ли, сильна фрейдистская отрыжка. Всерьез верят, что детское желание прижаться к материнской груди до самой смерти движет нашими поступками. А теперь вот что.

Он наклонился в мою сторону с выражением самой дружеской расположенности.

— Американцы затевают в Португалии строительство важных авиационных баз.

Вот оно что. Все просто и ясно. Он собирается заключить контракт на участие в строительстве. Но опасается американских секретных агентов. И то, что я успел о нем узнать — хотя на самом деле не знал ничего, — могло попасть им в руки. Привлекая меня на свою сторону, он целился в двух зайцев — и я буду держать язык за зубами, и помогу заставить замолчать еще кое-кого. Ну что ж, задумано неплохо. Зря только огород городили ради этой чепухи. Все это я ему изложил. Он внимательно выслушал меня, изучая свои толстые пальцы, которые оставались все такими же неподвижными.

— И что вы этим хотите сказать, мистер ван Страттен?

Я не привык, чтобы меня так укорачивали.

— Я лишь дал свое объяснение фактам, не более того. Мне, правда, не все до конца ясно. Почему, например, вы считаете, что можете на меня положиться?

Тень улыбки скользнула по его губам. Или мне показалось'? Из-за бороды нельзя было разглядеть наверное.

— Я думаю, что вы сделаете то, о чем я вас попрошу.

Бренди и новый поворот в разговоре снова возбудили мое беспокойство.

— Тогда другой вопрос: почему?

Он неопределенно махнул рукой.

— Вернемся к этому позже.

Я стукнул кулаком по столу.

— Нет, мистер Аркадин. Мне надо знать сейчас.

Он метнул в меня быстрый взгляд, острый и мгновенный, как щелчок фотоаппарата. Нет, улыбка все же была.

— Вы глупец, ван Страттен. Но… проницательный глупец. А я умею щедро платить.

Ну, наконец-то все сказано. Несомненно, какая-нибудь грязная работенка. И мне придется взяться за нее. Потому что только в этом случае я могу держать связь с Аркадиным, с Райной.

— Десять тысяч долларов, — продолжал Аркадин. — Без пошлины, разумеется. Можно получить золотом в Лихтенштейне.

Он как будто заключал со мной рядовую сделку. Я перебил его:

— Пусть будет двадцать тысяч.

На лице его снова появилось выражение саркастического превосходства.

— В роли бизнесмена вы слишком горячи, ван Страттен. Начинаете торговаться, даже не узнав, что будете продавать.

Моя реакция была автоматической:

— Чего не знаю — разузнаю.

— Точно так.

Он издал короткий поощрительный смешок. И как мне взбрело в голову, что я могу иметь с ним дело на равных? Он был, безусловно, хозяином положения, и ему смешны были мои детские выходки.

— Я выкладываю деньги за ваше профессиональное знание международного подпольного мира.

Я было запротестовал. Он не принял возражений.

— Вы проведете расследование и подготовите обстоятельный доклад.

Я оказался на лопатках.

— Доклад о чем? — спросил я почти униженно.

— О Грегори Аркадине.

Он подался вперед, и руки его, по-прежнему неподвижные, оказались на груди.

— О Грегори Аркадине, и все о нем. Я хочу, чтобы вы провели расследование обо мне.

Тут он как будто слегка потерял в превосходстве, и я попытался воспользоваться его минутной слабостью. Я заговорил тоном, каким обычно успокаивают нервных дамочек, попавших в дорожную аварию и мертвецки пьяных:

— Очень хорошо. Вы, стало быть, хотите, чтобы я провел расследование о вас. Но — между нами — что такое Могут разнюхать американцы, что было бы для вас нежелательным?

Только тогда и впервые Аркадин действительно взглянул мне прямо в лицо. И я впервые увидел его глаза, похожие на глаза Райны, только больше и красивее — из-за тех оттенков и той глубины, что приводили меня в смятение.

— Ван Страттен. Клянусь могилой матери, я отдал бы все, чтобы ответить на этот вопрос.

Волнение, даже страх сквозили в его голосе, но еще красноречивее были глаза, широко раскрытые и устремившиеся на какой-то невидимый мне предмет.

— Я расскажу вам одну историю. Короткую и странную историю.

Тяжелые веки упали, наполовину скрыв золотисто-зеленые глаза, и лицо приобрело привычную невозмутимость и неподвижность маски.

— 1927 год. Цюрих. Разгар зимы. Вам знаком Цюрих? Там всегда ужасно холодно зимой, особенно на берегах Лиматта, там, где вверх тянутся шпили церквей, похожие на перевернутые сосульки.

Я сразу подпал под его обаяние и почувствовал, как мною овладевает сверхъестественный ужас, который я только что видел в его глазах.

— Я как сейчас помню себя той ночью. Я бродил по черно-белым улицам вдоль берега реки, покрытой льдом, уши у меня замерзли, пальцы онемели. Я был совсем один в чужом городе и не знал, куда податься.

Он остановился, чтобы набрать воздуха.

— Мое одиночество было куда глубже, чем вы можете себе вообразить, ван Страттен. Пальто у меня не было, я был в пиджаке, в нагрудном кармане которого лежал толстый бумажник, а в нем — двести тысяч швейцарских франков.

Он опять на секунду прервался.

— Эти двести тысяч швейцарских франков стали основой, на которой я впоследствии построил свое состояние. Но я предупреждал, что история моя будет странной.

Он умолк, а я не решался заговорить. Хотел подождать, что еще он сам скажет. Наконец терпение мое иссякло, и я, почти презирая себя за слабость, подтолкнул его:

— Ну и?..

Он взглянул на меня так, будто я разбудил его.

— Что вы имеете в виду?

Мне не понравилось, что меня опять осадили, и я стал резче.

— Ну, продолжайте! Расскажите о ней. Вы ведь туда клоните, не так ли? Кто она такая?

Я снова показал себя чересчур горячим. Он медленно пожал плечами.

— Она? Кто она такая? Вы, кажется, не поняли, ван Страттен. Вопрос касается меня.

Обстановка становилась враждебной. Я упорствовал в недоверчивости, которая служила мне единственной защитой в трудные моменты, он же пытался убедить меня в своем.

— О'кей, мистер Аркадин. Сдаюсь. Так кем же были вы?

Он подтянул руки поближе к груди, как бы обороняясь.

— Вот об этом-то и речь. Кем был я? Что я делал на ледяной пристани в своем тонком пиджачке, в мокрых ботинках? Откуда я шел? И что я делал до той зимы 1927 года?

Его зеленоватые глаза были широко раскрыты и полны печали.

— Это и есть тайна, ван Страттен. И вы единственный смертный, кому я о ней сказал. Я не знаю, кто я.

Я не мог отвести от него глаз. Передо мной сидел человек, у которого были все основания не доверять мне, а у меня тысяча причин ненавидеть его, — и неожиданно для себя я испытываю к нему жалость. Я жалел его, как если бы он сказал мне, например, что болен раком. Только его случай был хуже и гораздо