Она кинулась и стала биться о стену головой. Она не знала, что это так больно – биться головой о стену, – и именно боль немного ее отрезвила.

И только тут она стала соображать и поняла, почему в темнице стало светло.

На грубо сколоченных козлах, где она нашла бутылку с водой, горели свечи. Много свечей разной высоты и формы, маленьких и больших, горевших ровным и сильным пламенем и слегка теплившихся.

Не сразу до нее дошло, что горящие свечи могут означать только одно – тот человек был здесь совсем недавно!..

Он был здесь, ходил, расставлял и зажигал свечи, прикасался к ней, трогал ее, а она даже не проснулась!

Господи, помоги мне!.. Господи, спаси и помилуй меня, грешную!..

Василий Артемьев как-то сказал ей, что, когда просишь господа «спасти и помиловать», всегда нужно прибавлять – «грешную». Иначе не спасет и не помилует, так ему когда-то объяснил деревенский батюшка в той деревне, где восьмилетний Василий Артемьев проводил лето и пас овец.

Однажды с ясного неба вдруг скатилась гроза. Внезапно все почернело, закружилось, деревья зашелестели тревожно и угрожающе, а восьмилетний Василий как раз в лес пошел, за малиной. У него был круглый туесок, резиновые сапоги – от гадюк – и палка, чтобы время от времени сбивать ею мухоморы, просто для забавы.

А тут вдруг такое дело – грозища, да еще страшная какая!..

Он зашел недалеко, малинник начинался прямо за деревней, а дедов дом стоял почти у опушки. Василий не боялся леса и очень любил малину с молоком, а дед всегда говорил, что если кто чего любит, тот, значит, должен пойти и это заработать. Потому что просто так, на блюдечке, никто не поднесет.

Ветер налегал все сильнее, ветви орешника трещали и пригибались к самой земле, чуть ли не валились друг на друга, и небо над головой у Василия сделалось совершенно темным, словно ночным, и тогда он стал повторять:

– Господи, спаси и помилуй меня, господи, спаси и помилуй!..

Сначала он шел по дороге, а потом побежал, придерживая рукой наполовину набранный туесок. Дождь все не начинался, грохотало всухую, и это было особенно жутко.

И так Василий Артемьев со своим туеском добежал до часовенки, которая стояла на самом краю деревни. Часовенка была крохотная, вдвоем едва поместишься, и рассказывали, что когда-то отступающая армия Кутузова служила здесь молебен Владимирской Божьей матери, и в том месте, где стояла икона, заложили часовенку, и назвали Владимирской.

Еще рассказывали, что уже после войны 12 года какая-то деревенская девка взяла да сдуру влюбилась в попа! Поп был молодой, образованный и жил в Белой Церкви, в поместье графа Хатькова, известного на всю округу богача и просветителя. Граф Хатьков свято верил в медицину, и две трети всех больниц, до сей поры существовавших в области, построил именно он, с благословения того самого попа, с которым, говорят, был дружен. Поп, разумеется, был женат, и про деревенскую девку знать ничего не знал, только время от времени приезжал в деревню, служил перед Владимирской молебен. А та дурища взяла да от любви и повесилась, прямо перед часовней, во-он на том дубе. Говорят, нижнюю ветку потом спилили, после того, как ее сняли, холодную уже. А поп так от этого случая расстроился, что больше в деревню никогда не приезжал, а граф Хатьков распорядился часовню со всех сторон засадить деревьями, да такими, «чтоб росли с превеликим усердием», и скрыли ужасное место от глаз.

С тех пор часовня вся заросла кустарником да деревьями, и деревенские боялись туда ходить, тем более Владимирскую Божью матерь когда-то сожгли чоновцы, приезжавшие для того, чтоб коллективизировать здешний народец. Народец коллективизировали, скотину всю изъяли, вещички, у кого были поприличней и почище, забрали тоже, нескольких девок оставили беременными, а мужиков, которые покрепче были, расстреляли прямо у стены часовни, да там и закопали, не велев хоронить как положено.

Новый поп, тот, что объявился в приходе уже после того, как советская власть на убыль пошла, часовню подновил, подкрасил, икону привез взамен той, что сожгли, заупокойную службу отслужил по тем, которых когда-то просто так в ямину побросали.

Но часовню все равно все боялись и обходили.

Маленький Василий Артемьев, приезжавший только на лето, грозы боялся больше, чем часовни, поэтому и залетел с разгону на крылечко, под навес. Дождь уже начинался, падали крупные, гулкие, тяжелые капли, а Василий все бормотал:

– Господи, спаси, сохрани и помилуй меня!..

Он и не услышал, как отворилась скрипучая дверка, и на крылечке рядом с ним оказался высокий бородач в длинном черном платье. Подол у платья был смешно подоткнут, и из-под него торчали джинсы, из ворота выглядывала тельняшка.

– Здорово, – сказал бородач и пожал Василию руку. Рука была холодная и мокрая – с перепугу.

– Ты не бойся, – сказал бородач и заглянул к нему в туесок. – Это все не страшно. А что у господа защиты просишь, это ты молодец, это правильно. Кто нас еще защитит, если не отец наш небесный!

Подкованный в первом классе Василий сообщил бородачу, что бога нет, и тот вдруг захохотал добрым, веселым смехом.

– Нету, а защитить просишь! Это как понимать?

Василий не знал, как это следует понимать.

– Эх ты! – сказал бородач, выплеснул в кусты бузины ведро, оправил свое платье и раскатал рукава. В часовенке было влажно и чисто, оказывается, бородач мыл там пол.

Совершенно успокоившийся Василий угостил его малиной, и они долго сидели в сумерках на крыльце, ели малину и слушали, как в деревьях шумит дождь и гроза уходит.

– Ну вот так, – сказал бородач напоследок. – Ты еще пока маленький, а когда вырастешь и будешь у Господа защиты просить, всегда прибавляй, что ты грешный. Все мы грешны, потому что люди, а не ангелы,