Белоключевский сидел на корточках, рассматривал снег.

С Лизиной точки зрения, снег здесь ничем не отличался от всего остального.

– Дим, почему ты решил, что машина стояла в этом месте?

Белоключевский поднялся и посмотрел Лизе за плечо. Он опять щурился – на этот раз, видимо, от яркого света.

– Отсюда видно всю нашу улицу. Калитку нет, а дорогу видно, а я как раз снег отгребал с дороги, когда все… случилось. Следы свежие и только от одной машины. Снегом их припорошило слегка, а так…

Он нагнулся и зачем-то потрогал перчаткой след от протектора – его пальцы отчетливо отпечатались в свежем снегу. Белоключевский поддал ногой смерзшийся кусок грязного снега. Тот подлетел и развалился на несколько обломков.

Лиза наблюдала за ним.

– Они из Москвы приехали, – сказал он и улыбнулся. – Вот какая у меня логика железная! На колеса грязный снег налип. Видишь?

– Вижу.

– Из Москвы-ы, – протянул он, – вряд ли это местная звенигородская мафия решила меня извести.

– Дима, что ты говоришь?! Какая еще мафия?!

– Я как раз и говорю, что никакая это не мафия, – подтвердил он невозмутимо.

– А что мы ищем?

Белоключевский пожал плечами.

Он и сам не мог бы ответить на вопрос, что пытается найти.

Улики? Какие именно? Невещественные знаки вещественных отношений, как говорилось в каком-то романе? Что за знаки и чем они могут помочь? Все равно никаких «примет» преступников он не знает, да и вряд ли ему чем-то помогут «приметы», он же не Глеб Жеглов из кино «Место встречи изменить нельзя»!

Изменить нельзя ничего, не то чтобы только место! Никто и никогда не угрожал его жизни так… явно.

Он не верил в то, что его могут убить, когда разоряли его компанию, когда его самого возили физиономией по капоту «Мерседеса», когда заталкивали в машину с решетками, обыскивали, раздевали. Когда допрашивали, волокли в СИЗО, когда толстая перепуганная тетка-судья зачитывала ему приговор.

В бешенстве был. Таком, что однажды даже бился головой о стену. Правда, быстро остыл и потом стеснялся, что бился.

В возможность собственной смерти он не верил, а вот адвокаты и замы, кажется, верили, потому что беспокоились с каждым днем все больше. Половину замов потом тоже пересажали – как странно, что сейчас он думает об этом так легко. Их жены, поначалу требовавшие на всех телевизионных каналах «справедливого правосудия», быстро попрятались за темными очками и незаметно разъехались кто в Швейцарию, кто в Люксембург, а кто на Мальту, затаились в особняках и заранее приготовленных для отступления квартирах, проверили счета в банках, определили в местные школы детей, вывезли из России родителей и зажили по-европейски – кто лучше, кто хуже, в меру своих сил и в зависимости от размеров счета, прикопленного мужем.

На заре перестройки, когда призраки «большого бизнеса» еще только начинали носиться по этой стране, когда всем стало страшно, когда поголовно все девушки мечтали в будущем освоить престижную профессию валютной проститутки, а юноши – удачливого бандита, Белоключевский был весьма озабочен вопросами личной безопасности. Тогда все озаботились этим вопросом. У него самого и у его тогдашней жены были бронированные машины и охрана, ходившая за ними по пятам и провожавшая их даже в сортир. На подголовнике переднего кресла всегда висел бронежилет – на случай, если будут стрелять в затылок. Белоключевский потом так к этому привык, что долгое время ему было неуютно без бронежилета на подголовнике, все казалось, что кто-то смотрит в затылок, собирается стрелять.

И это тоже прошло.

Охрана у него осталась, гораздо более профессиональная и менее назойливая, чем поначалу. Существовали какие-то правила поведения, которые он должен был соблюдать, по мнению своего начальника службы безопасности. Он худо-бедно соблюдал и за жизнь свою не беспокоился нисколько.

Его никто и никогда не пытался убить – застрелить, или сжечь, или утопить в ванне. Сознание того, что жизнь конечна, да еще, быть может, внезапно, неожиданно, конечна, было странно-волнующим, острым, затягивающим.

Ему стало смешно, и он вдруг понял, что очень волнуется.

Волнение казалось чувством совершенно новым, потому что он позабыл, каково это – волноваться. Он перестал волноваться в ту самую секунду, когда понял – нет дороги назад. Не помогут ни адвокаты, ни деньги, ни некая видимость власти, которая тогда у него была.

От сумы и от тюрьмы…

У него все отберут, не оставят ничего, заставят унижаться, скрипеть зубами и биться головой о стену – что он и проделал с большим успехом. Он ничего не может изменить.

Когда-то в городке под романтическим названием Гент – сердце Европы, пламенеющая готика, серый камень, холодный ветер, изумрудные газоны, фламандские небеса, чашка горячего кофе на набережной – ему показали развалины древнего католического собора.

«Это так, – было выбито на одном из камней примерно четыреста лет назад, – и это не может быть иначе».

Это так, и это не может быть иначе.