Большего мы сделать не могли. Я вытер платком лицо, выпрямился – и только тогда заметил, сколь жестоко обошлись с тем, кто не по своей воле сделался звонарем. Прежде мы полагали, что его щиколотка обвязана веревкой. Но теперь нам стало ясно, что последняя пропущена насквозь. Мы с ужасом глядели на внешнюю сторону правой икры, где веревка исчезала в отвратительной ране между щиколоткой и ахилловым сухожилием, жутким образом калеча кожу и плоть. С другой стороны она выходила наружу, словно нитка, протянутая сквозь игольное ушко. На конце виднелся прочный двойной узел. Рана почти не кровоточила, но вокруг все покраснело и кое-где появились синие пятна… Снаружи послышалась сирена, по ступеням протопали тяжелые шаги, и появились санитары в красных комбинезонах. Вид раны их заметно удивил, но они безмолвно уложили человека на носилки, привязали его ремнями и снесли вниз по крутой лестнице. Я поделился с полицейскими своими соображениями: незадолго до нашего прихода кто-то раскачал несчастного, а потом быстро скрылся, и я был уверен, что преступник где-то рядом. Мы обыскали все восьмигранное пространство вокруг колокола и взобрались по приставной лесенке под самый купол. Потом мы распахнули окошки, чтобы убедиться, что никто не скрывается на карнизе, опоясывающем башню. Однако он оказался скошенным, так что на нем с трудом удержалась бы даже обезьяна. Мои подозрения не подтвердились, но ощущение, что мы здесь не одни, не исчезло. Полицейские записали кое-что и ушли, с протоколом они торопиться не стали, ведь совсем недавно я был их коллегой. Я снова все осмотрел, но другого выхода с башни, кроме лестницы, которой мы воспользовались, поднимаясь сюда, не обнаружил. Это была самая настоящая тайна, такая же, как свежие цветы мать-и-мачехи посреди ноября.

История моих бедствий началась тогда, когда я получил имя – или даже прямо в тот день, когда я появился на свет. А может, девятью месяцами раньше? Вполне вероятно, впрочем, что все предопределило уже рождение моего отца, человека с неприятным именем, доставшимся мне в наследство.

Я был нежеланным ребенком. Именно из-за меня родители закрепили свои отношения браком – из зыбкой трясины прямиком на гранит. Зверства, к которым меня коварнейшим образом приобщили, когда я стал взрослым, являются лишь логическим следствием всей этой нелепицы. Я не знаю ничего более жалкого, чем браки, заключенные в двадцатом веке, и полагаю себя счастливцем, ибо дожил до конца этого мерзкого столетия холостяком. Разумеется, удалось мне это лишь потому, что я вовремя оборотился назад, к прошлому, к его таинственным историям. Все их пересказать невозможно, потомкам останутся лишь те, что этого достойны. Моя собственная история, нынче тоже уже ставшая давним прошлым, относится к числу самых удивительных.

Я начну с воспоминания, которое засело у меня в мозгу и являет собой квинтэссенцию всего моего детства, с воспоминания о поездке, подаренной мне отцом на восьмилетие. Мы жили в городе Млада- Болеслав, расположенном в краю тысячи и одного старинного дома. Впрочем, наша квартира была в новом районе. Из года в год родители – и я вместе с ними – проводили отпуск возле близкого Махова озера, однако подъем к живописному замку, вокруг которого змеилась дорога, всякий раз откладывался на потом.

Но вот наступил мой восьмой день рождения, и отец устроил сюрприз: экскурсию в Бездез.[6] Он позволил мне сесть в машине на переднее сиденье, где был ремень безопасности, куда более почетный знак отличия, чем генеральская перевязь. Я чувствовал себя счастливым, и хорошее настроение не покинуло меня даже тогда, когда отец принялся по обыкновению жаловаться на мать. Я не обращал внимания на его слова, твердо решив не портить себе день. Вскоре отец вообще позабыл о моем присутствии и стал браниться. Мать ленива, вот почему она целыми днями валяется на диване… торт она испечет, как же, так он ей и поверил… а на ребенка ей вообще наплевать… с этим дурацким замком я пристаю к ним уже добрых четыре года, но разумеется, в конце концов везет меня туда именно он, потому что ему для сына ничего не жалко! Сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев, он все ругался и ругался с матерью, которая осталась дома. Потянувшись за сигаретами, он вдруг обнаружил, что я сижу рядом. Его удивило, что я так вжался в сиденье – вроде бы ремень безопасности не был затянут туго (в те времена ремни еще не были автоматическими). Он растрепал мне волосы и рассмеялся. После его прикосновения кожа на голове заболела, будто он ее поцарапал.

Настроение у отца ухудшилось, когда мотор стал издавать странные звуки. Отец сбросил скорость и, прислушиваясь, наклонил голову, а потом расстегнул мой ремень безопасности и велел мне перебраться на заднее сиденье и приложить ухо к спинке, за которой помещался двигатель. Ничего подозрительного я не услышал, впрочем, хорошенько сосредоточиться мне помешало то обстоятельство, что мы уже миновали местечко Белое под Бездезом и между последними домами над пшеничными полями возникла далекая панорама двух серо-зеленых вершин и белого замка на одной из них: этот вид я пропустить не мог.

За невнимание к двигателю отец отомстил мне на стоянке у замка. Он отказался отойти от машины до тех пор, пока не выяснится причина загадочного постукивания, и забрался под капот, а я принялся бегать между стоянкой и первыми каменными воротами у подножия холма. Через них проходила древняя дорога, крутыми изгибами поднимавшаяся наверх, от разбитых камней веяло теплом, они звали меня улечься на них и завернуться, точно в одеяло, в их трещины. Если бы отец проходил тогда мимо, он бы меня ни за что не нашел.

Проверка двигателя заняла больше часа. Никакой поломки не обнаружилось, убрать стук не удалось. И все-таки отец, в недоумении пожимая плечами, улыбнулся мне. Я едва поверил своим глазам и с радостью бы кинулся ему на шею, если бы не знал, что он этого не выносит. Когда он убрал инструменты, башенные часы пробили одиннадцать. Солнце жгло нещадно, и вдобавок страшно досаждали комары. Отец взял меня за руку и сказал, что нам пора. Ладонь у него была в масле, и мне даже пришло в голову, что он хотел вытереть ее об меня. Он угадал мои мысли и расхохотался. Я вырвался и по-заячьи помчался наверх. Меня подгоняли злоба и нетерпение.

Стоял жаркий летний день, и подъем утомил отца. Прежде чем он, пыхтя, добрался до третьих ворот, которые ведут уже непосредственно в крепость и возле которых лес сменяется колючими зарослями шиповника – а над ними вздымается голая скала, увенчанная зубчатой стеной и Чертовой башней, я успел уже пять раз побывать у кассы перед последними воротами и пять раз вернуться к отцу и огорчиться его медлительности. Мне встречалось множество людей, приближался полдень, и все направлялись вниз – наверх шли только мы. Я радовался, что весь замок окажется в моем распоряжении. Я ведь всегда считал его своим.

Радость подпортил сердитый мужчина, торчавший наверху с сигаретой в зубах. От будки, служившей кассой, к первым букам на самой вершине северного склона тянулся довольно высокий – выше человеческого роста – дощатый забор длиной метров десять. Он замыкал пространство перед последними воротами с тяжелыми дубовыми створками. Захоти вы взглянуть на окрестности, вам надо было бы или вернуться немного назад и попытаться сквозь кроны деревьев увидеть Бржегинский пруд, а за ним на северо-западе Махово озеро, или же, о чем я тогда еще не догадывался, пойти во второй двор замка, откуда видны гора Гоуска и (наискось от нее) Ржип,[7] а один раз в году еще и шпили собора в пражских Градчанах – в ветреную погоду, разумеется, когда тучи несутся высоко в небе.

Мне захотелось обойти забор и посмотреть на север. На краю обрыва я намеревался проскользнуть на другую сторону ограды и постоять там, держась за толстые, косо приколоченные доски, но стоило мне выйти за территорию, выделенную для посетителей, как ко мне подскочил тот человек с сигаретой, схватил меня за руку и сказал:

– Нельзя!

Он произнес это коротко и твердо, с иностранным акцентом.

Я изумленно оглядел его: прилизанные волосы с пробором, прямизна которого нагоняла страх, так же, впрочем, как и прямоугольные усики и перехваченная поясом куртка из искусственной кожи. Я не мог взять в толк, чем не угодил этому чудаку.

Тут за моей спиной возник отец. Я ожидал, что он одернет нахала, но он только выкатил глаза и, сделав непонятный жест, увлек меня к кассе. Там он прошипел мне на ухо, чтобы я ни с кем тут не разговаривал. Я оглянулся на человека с сигаретой: он смотрел на нас, прищурив глаза, каким-то особенным,