потёртом костюме… 1958-й… «Величественная Программа строительства коммунизма…» — говорит он… и сидящий на гусенице бульдозера мужичок чиркает спичкой, раскуривая потухшую беломорину. Дом почти готов. Крупнопанельное строительство… по городу колесят огромные панелевозы и густой мат тучей обволакивает опрокинувшуюся на ухабе машину. Растерянный водитель нервно ерошит волосы. «Деревня, б…дь! — орёт на него прораб. — Ты у меня на говновозе сгниёшь, паразит!»
Я проплываю сквозь наслоившиеся друг на друга временные пласты. Вот и Генка, радостно несущий к себе домой картонную коробку с ГДР-вской игрушечной железной дорогой… выклянчил у меня поиграть на денёк… а вернул только через месяц…
И сладко вскрикивает в ночных кустах акации рыжая девчонка… вот теперь ты — женщина…
Общага!
И хмурые менты тащат к труповозке повесившегося тихоню…
— Я же её больше жизни любил, а она с Гришкой, сука… — шепчет мне на ухо смутно видимый силуэт. Я не помню его… почти не помню. Невысокий, вроде бы…
А вот милицейскую труповозку и стрекозу, севшую на запылённое ветровое стекло я помню отчётливо… вон она, стоит там, где сейчас раскорячился чей-то джип…
И мы, переезжающие в новенький дом, только что переделанный из общаги в жилой, — Ленина, 83… самая окраина молодого города, выросшего «по велению партии» среди лесов, озёр и гор Южного Урала… стране нужно атомное оружие!
И грохочут по проспекту многотонные самосвалы… и отец жалуется на то, что после ночной смены уснуть невозможно… и едкая чёрная пыль просачивается сквозь рамы, покрывая свежеокрашенные подоконники. А мама хлопочет на кухне, гордая тем, что «своя квартира»! Первая в нашей жизни — полностью своя.
Я вижу, как свежеет черепица и светлеют проёмы чердачных окон, как деревья втягивают ветки и становятся ниже. Мелькают похороны — на табуретки ставят гроб, в котором каменно желтеет чей-то мёртвый профиль, — весело орут по подъездам свадьбы… «а теперь — испытание для жениха! Каждая ступенька — ласковое словечко для жены!» И мы бежим в школу… и мама кричит вдогонку: «А ну-ка шапку надень! Живо! Простыть захотел?» и медленно, зигзагами тащимся после уроков… заглядывая во все водосточные трубы, мечтая и грезя — вот вырасту большой!
И мечтаю о велосипеде… чтобы, как у Сашки Гурба — старенький и лёгкий спортивный… и на мой первый в жизни юбилей — десятилетие — я вскакиваю в шесть утра и бегу босиком по холодному полу на кухню: вот он!!! Новенький, в смазке, моментально перепачкивающей и руки, и майку… и ногам холодно… и я сажусь в ледяное седло, и ставлю босые ноги на педали… а в дверях уже стоит взъерошенный со сна отец и мама в самодельном, пошитом по выкройкам таллиннского журнала «Моды», халатике улыбается — с днём рождения!
Эх! И почему я родился в апреле! Сейчас бы сесть — и поехать!!! А на улице снег… снег…
… плечи обжигает солнце — я лечу на своём «Школьнике» — догони! что? кишка тонка?! Удочка брякает по хромированному рулю и испуганно звякает звонок — ребята-а-а!!! Делай, как я!!! Я — лётчик- истребитель…
Я проплываю сквозь струи горячего летнего ветерка и выхлопы новенького «запорожца» — мы плющим носы в боковые стёкла — о! новенький! мы такого ещё не видели! А я вру напропалую, что уже видел, и даже катался в нём… ну, там, далеко, у дяди в Алапаевске… А «запорожец» пахнет свежестью, когда сдержанно-гордый хозяин распахивает дверцу, приглашая мужиков осмотреть салон…
И мы увлечённо машем мётлами на апрельских субботниках, поднимая кошмарные клубы пыли в подвалах… потом сморкаешься чёрными катышками — и это почему-то смешно! «Айда листья жечь! Дядя Мухтар сказал, что сейчас бензину плеснёт!»
А вот и вся шатия-братия сидит на теннисном столе. Они играют «в ножички» и лениво спорят о том, что я, наверное, всё-таки помру: «Тётя Нина в больнице с ним, прямо в палате разрешили жить. Значит, помрёт… у нас так бабушка умерла»
— Я тогда на похоронах венок понесу.
— И я тоже!
— Не дадут. Они же тяжёлые… взрослым дадут…
— Аллё! Генка! Андрюха тётининин из больницы вернулся! Пошли к ним! Тётя Нина пирог стряпает!
Вон и я, пробирающийся по чердаку с биноклем. Мы сидим с Сашкой Гурбой у слухового окна на горячей черепице и я рассказываю ему о книге «Пещерный лев»… о том, как Ун и Зур в доисторические времена путешествовали, охотясь и сражаясь в таинственной стране.
— Давай, сыграем, — говорит Сашка. — Ты будешь Зур — ты же слабее и младше на два года. А я буду Ун. А почитать дашь? На два дня, а то у меня тренировка завтра… в секции.
Я не против:
— Надо топоры сделать каменные. И копья. И лук со стрелами.
И мы бежим по гулким доскам чердака к люку. И — кубарем — с четвёртого этажа вниз… где уже мается Генка, потерявший друзей. Мы грабим Генку, вынесшего из дома кусок манника, и несёмся через рельсы…
«Интересно, а как этот кремний выглядит… по-настоящему?» — думаю на ходу я.
Но топоры и копья мы делаем из вездесущего щебня…
Генка пробегает прямо сквозь меня… сквозь штакетник, поставленный в 80-х вместо нашего любимого забора, на котором порвано немало штанов… и сижено на его зубчиках немало… и переспорено, и перемечтано…
И — позже — горячая девичья шея… томительные, невыносимо томительные поцелуи…
Ночь. День. Солнце. Дождь. Ветер.
Вечер.
И столик под тополем… и дядя Паша играет на гармони «Тёмную ночь»… и водка поблёскивает в темноте стеклянной бутылкой…
— Так по спине пулей и чиркнуло, слышь, Егор? Прямо по спине и прошло, как бритвой!
— …соседу моему кишки вырвало… это под Прагой уже…
— Х…ли ты мне говоришь?! Я сам три раза в танке горел! Третий Украинский это был!
— А ну, брысь отсюдова, пацаны! Нечего вам на ночь тут слушать!
— Мамки-то, заругают, поди…
— При пацанах не матерись, Пашка. При пацанах, говорю, не матерись…
И сквозь сумерки, сквозь запах акаций, сквозь горький паровозный запах и сладкий папиросный дым, сквозь неясные призрачные громады лет:
— Андре-е-ей!! Домо-о-ой! Дети, Андрей с вами?
— Я ещё немного поиграю, мам!.. Ну, мама-а-а!
— Домой говорю!
