Мегис тоже вскинул громадный заскорузлый кулак, а ругаться он умел не хуже русских. Мартынь за рукав оттащил его в сторону, а когда отошли поодаль, остановился, погладил ладонью ствол мушкета и хитро прищурил глаза.

Заняв предместье, русские подвели подходы к рижским валам, на вновь оборудованных позициях установили семь тяжелых мортир, из них две бросали девяти-, а семь — пятипудовые бомбы. Работали солдаты тех полков, которые не участвовали в штурме. Им было несладко: разозленные рижане обстреливали их без передышки из пушек и мушкетов, за два дня убив и ранив более двухсот человек.

Жилось тут куда лучше, чем в песчаных окопах и лагерях. Большая часть жителей еще в начале осады убежала в город, дома стояли пустые либо полупустые; не только офицеры, но даже солдаты разместились в оставленных жилищах и на скорую руку раздобывали все необходимое из обстановки. Иной мушкетер где-нибудь в деревне весь век кормил клопов на лавке, а теперь валялся на городской кровати, чай пил из заморской фарфоровой чашки и только с ворчаньем отправлялся в караул к пушке или за вал. Но рижский смрад чувствовался здесь куда сильнее, чем в поле, даже в комнате не было спасения, на улицах же и в траншеях вовсе дыхание перехватывало.

Подпоручик Курт фон Брюммер и ротный командир Николай Савельевич Плещеев устроились в доме у самого рижского вала. Именно потому дом и уцелел, что вал возвышался над ним и прикрывал его. Зловоние в комнате ощущалось куда меньше, но зато жара была нестерпимая. Они вынесли стол и устроились в маленьком садике с тремя липами, кустом сирени и несколькими грядками лука и огурцов. Денщик Плещеева, разбитной и пронырливый москвич, в каком-то погребке нашел зарытый ящик вина. Денщик уже спал, завалившись под лестницей. У офицеров на столе были две бутылки, и оба пребывали в отличнейшем настроении. Изгородь вокруг сада давно сожгли на дрова, так что с улицы мог зайти любой. Огурцы еще только цвели, но в уже подросшем луке — целые проплешины. Хозяйка услужливо вынесла полотенце — пот господам утирать. Одного из них она не выносила, но другой говорил по-латышски и потому казался почти своим. Вот и сейчас она ласково поглядывала, как он изборожденной тонкими жилками рукой наполнил стакан и подал ей. Вытерев губы углом передника, она печально улыбнулась.

— Ох, и удивилась я, когда господин офицер заговорил по-латышски, точь-в-точь как наши здешние немцы.

— Может, того же роду-племени.

— Если того же, то не так уж хорошо.

— А что, вы во вражде с немцами? Мне казалось, что вы тут уживаетесь гораздо лучше, чем мужики со своими господами.

Хозяйка недовольно махнула рукой.

— Ах, господин офицер, да где ж тут уживешься! Горожане нас так прижимают, что мочи нет, вовсе житья не дают. Одно благо, что корчму закрыли, а то мужчины по вечерам только там и торчали. Жители предместья, дескать, не имеют права держать питейные заведения — да это уж бог с ним. А потом — мельницу держать нельзя, рожь и муку скупать у мужиков — нельзя, шерсть — нельзя, все надо брать у городских купцов, чтобы они еще больше денег гребли да жирели. Была тут у нас школа, но господа ратманы пожалели денег на учителя; теперь ребята без ученья бродят и одним озорством занимаются, а чем им еще заняться, ежели ни читать, ни писать не умеют, катехизиса не ведают. Землей владеть не дают, вот за этот самый лоскуток, что под огородиком, только и знай каждый год за аренду в ратушу неси.

Курт не рассердился только потому, что вино уже ударило ему в голову. Он лишь головой покачал.

— Нехорошо, нехорошо, что и вы тут враждуете. Все вместе мы должны держаться, а иначе ни те, ни другие не преуспеют. Ну, да скоро установится русское господство и совсем другие порядки настанут.

Плещеев с удовольствием утерся полотенцем, потом пощупал белую мягкую льняную ткань.

— Прямо как у московских бояр. Мой отец в торговых рядах в Москве красным товаром торгует, а только никогда у него такой утиральник на гвозде не висел Ох и скупой, дьявол, по три года одни сапоги да латаные порты носит. А чего эта баба скулит?

Курт перевел несколько фраз, но Николай Савельевич к горестям жителей рижского предместья был совершенно безразличен. Хозяйка в такой же мере была равнодушна к господскому разговору на русском языке.

— Хоть бы уж установились эти новые порядки, все давно их ждем. А когда ж они настанут-то? Целый год вы тут воюете, народ голодом морите, кого зараза не скосила, того вы своими бомбами порешите. День и ночь грохочет, глаз не сомкнуть, сердце все время как лист осиновый, того и жди, что крышу на голову свалят. За Даугавой все пожгли. Светопреставленье чистое, а не жизнь.

— Да ведь война, милейшая, ничего не поделаешь.

— Пускай бы воевали шведы да рижские господа, им есть из-за чего. А нам, голытьбе из предместья, каково? Только и было, что еще концы с концами сводили. Чего только мой муж не перепробовал!

— А кем же был ваш муж?

— Лучше спросите, господин офицер, кем он не был! Обручником, мешконосом; когда накопили кое- что, купили этот самый домик. Взялся он за дело самовольно, да не тут-то было — нельзя! — на то цеховые мастера в городе, они все могут, им ничего не заказано. Бог весть, откуда только они и понабрались, из прусских земель да отовсюду; иной хоть и здесь родился, а по-латышски так говорит, что слушать тошно. И учиться не хочет, за собак нас считает, а не за людей. Да ты-то сам, идол, кто таков?! Мы тут жили, когда твой отец еще в Неметчине навоз возил, а мать в лесу шишки собирала.

Но гнев ее тут же прошел, тяжелый вздох снова приподнял грудь.

— Потом он стал тайком ячмень, льняное семя да пеньку у мужиков, значит, скупать. Домой-то возить не смели, да ведь у нас тут половина предместья — родичи и знакомые, у каждого какой-нибудь подвальчик. И шло все ладно, а потом опять ни с чем, все пропало.

— Он что, твой муж, от чумы помер? Вдовой, что ли, осталась?

— О господи, что вы говорите-то, господин офицер! Какая же я вдова! Жена, мужняя жена, господин офицер! Да муж-то теперь в солдатах — взяли, мундир надели, ружье на плечо. Только какой из него солдат, кошки чужой убить не мог!

Брюммеру что-то пришло в голову, он пытливо посмотрел на нее:

— А твой муж вчера не был там, на холмах?

— Не знаю. Они тут волной накатились и назад промчались в Ригу. А тут сразу и вы пришли — грохот, крик, вой, огонь и дым — чистый содом. Мы все в погребах укрылись, а что оттуда увидишь…

Плещеев, видимо, понял, что она говорит о вчерашней битве и о своем муже. Погладив усы, он ухмыльнулся.

— Чем черт не шутит, — я же их сам с пригорка считал. Каков ее кавалер с виду?

Курт повторил вопрос по-латышски, хозяйка только руками всплеснула.

— Ой, вы еще спрашиваете, господин офицер! Да ведь моего мужа все предместье знает — по этакой шишке. На левом веке, прямо с лесное яблоко, и все росла, последнее время ему веко пальцем приходилось поднимать, если хотел глянуть обоими глазами. Вот я и говорю, что солдат из него никудышный.

Рассказывая, она приложила кулак к глазу, показала, как подымает веко и глядит обоими глазами ее муж, Тут уж Плещееву незачем было переспрашивать; донельзя довольный подобным обстоятельством, он хлопнул Брюммера по колену.

— Ну, ясное дело, вот точь-в-точь такой с яблоком над глазом и лежал там! Башка пополам до самой шишки — молодцы наши драгуны. А теперь-то уж он лежит с остальными в канаве, песком засыпанный.

Хозяйку испугал этот неожиданный порыв веселья, что-то недоброе почудилось ей в том, как русский офицер кулаком машет.

— Что этот русский говорит?

Курт постарался принять равнодушный вид.