рыжебородого.

— Ты не тарахти, а дело говори!

Мастер даже рот разинул, но отступать уже было поздно. Он хорошо знал, что зрители готовы так же охотно поизмываться над ним самим, ежели он сорвется.

— Полегоньку, голубки, полегоньку, все в свой черед, попервоначалу беседа, потом дело, так уж у нас, у русских людей, заведено. Как оно, милки, лошадей-то подковывать доводилось? Скажем так: вот ты, усач, подкову сладишь, а ты, борода, гвозди сработаешь. Идет али нет?

Сосновцы так и рвались взяться за дело, препираться с этой толпой не имело никакого смысла. Мартынь огляделся.

— А где же он, конь этот? Мне же надо знать, какая подкова нужна?

Толпа так и грянула — вот этого-то все и ждали. Военные кузнецы изготовляли подковы просто на глаз и так и подковывали — больше либо меньше, сойдет. Старшой погладил бороду и подморгнул остальным.

— Эх, милок, солдатский конь, он не барышня, которой ты башмачок примеряешь и так и этак, его бы только подковать, вот и все. Теперь скажи ты мне, борода, сколько гвоздей станешь ковать?

Мегис сплюнул.

— Спрашивает… Что я, впервой кую? На каждую подкову — девять.

Толпа грохнула еще оглушительнее и над чудным выговором эстонца и над тем, что он ошибся числом. Мастер был доволен донельзя.

— А вот и не угадал чуток, миленький, не девять, а, скажем, восемь. Железо казенное, переводить его зря не след. Ну да ладно, покажите, на что вы горазды!

Наковальню для Мартыня умышленно поставили на неровный пень, чтобы шаталась, — пусть кузнец обожжет руки либо стукнет себя по колену. Да только на такой пустяковине его не поймаешь. Перво- наперво он как следует установил дубовую колоду, кинул железо в горн и вздул угли. Мегису дали слишком маленький молоток, да еще с кривым обушком — он отшвырнул его и сам разыскал годный.

— На их манер станем ковать либо на свой?

— Чего спрашиваешь, известно на свой.

Зрители галдели и потешались: клещи чухонцы держали по-своему и молотами взмахивали не по- людски — до чего же чудно! Рыжебородый подобрался вплотную поглядеть, как это там орудует Мартынь, но, отплевываясь, отскочил назад, когда горсть искр плеснула ему в глаза. Нет, с ними, видно, ухо востро держи, толпа над его собственной промашкой загогочет еще охотнее. Подкова хоть и по-чухонски, а была выкована и, шипя, остывала в луже, бородач позвякивал в ладони дюжиной гвоздей. Вот теперь-то и начнется самая потеха — поглядим, поглядим! Рыжебородый довольно крякнул и снова подмигнул землякам.

Через поляну уже вели огромного мышастого шведского жеребца — не конь, а прямо лесное чудище. Он и не шел, а выплясывал, взвивался на дыбы, хлестал хвостом и ржал. За концы длинной веревки держалось по дюжему детине, тот и другой — с увесистым задом, но и их конь мотал и швырял как пушинки; они походили не на солдат, а скорее на вывалявшихся в грязи свиней. Друзья переглянулись — ну понятно, нарочно разъярили, чтобы затоптал конь или покусал. Да тут уж некогда доискиваться и браниться, надо постараться не ударить лицом в грязь и руки-ноги сберечь. Каждый со своей стороны, они ухватили коня за недоуздок, удилами прижали нижнюю челюсть так, чтобы он не мог вскидываться. Толпа метнулась врассыпную, когда повели жеребца к вкопанному для этого столбу, вокруг которого они нарочно сгрудились, чтобы чухна не увидела. Но столб это еще не все — жеребец так и плясал, не подпуская к себе. Кузнецы и на это знали средство: Мегис схватил ту же самую веревку, ловко накинул и подтянул переднюю ногу к задней; жеребец и тут еще хотел было взвиться, но всякий раз тыкался мордой в землю, пока не выбился из сил; тараща налитые кровью глаза и фыркая, он только головой мотал. Мегис подкинул вырубленный из пня станок, ухватил заднюю ногу, которую нужно было подковать, и прижал ее к опоре. Озверелый жеребец попробовал выкинуть последний фортель: всей своей тяжестью навалившись на держащего, попытался расплющить его, но удар молота в руках Мартыня в мгновение ока откинул его назад. С первого взгляда видать, что с ноги только что содрана почти новая подкова, копыто неровно обломано, еще остался огиб гвоздя со свежим изломом. Но разглядывать некогда, Мартынь хорошенько отчистил копыто, прибил подкову и подбоченился — он уже понял, что против заносчивости и бахвальства помогает то же самое. Да еще прикрикнул, будто все остальные были тут просто работниками:

— Чего глаза вылупили, веди прочь!

Вытянув шею и напрасно ожидая потехи, зрители стали расходиться; кто покачивал головой, кто сплевывал. Рыжебородый, разозлившись, метался как угорелый, что-то хватал, бросал и неведомо с чего бранился. Тут уж, ясное дело, не придется докладывать начальству, что в кузнецы чухна не годится и чтоб поставили их навоз в лагере чистить.

До вечера пришлось столкнуться еще с несколькими подвохами. Из груды лома выволокли вдребезги разбитую телегу, на которую и времени не стоило тратить: оковка невиданная и сработана куда как плохо. Мартынь с Мегисом, выковывая и прилаживая винты, зубоскалили, даже не скрывая от кузнецов, что они смеются как над телегой, так и над работой. А те уже стояли у своих наковален и наблюдали издали — кто злобно, кто уже примирившись с чухонцами, все-таки знающими свое дело. Понятно, старшой был не в числе примирившихся, он целый день только и крутился поблизости, придираясь и то и дело покрикивая. Сосновцы его нимало не боялись, знай делали свое дело, давая понять бородачу, что отзываются они о нем на своем языке далеко не лестно. Когда Мартынь, уже в сумерках, просверлил дыры в треснувшем котле и плотно заклепал место излома, большая часть кузнецов открыто их похвалила, только подручные бородача стискивали кулаки, сам же он из себя выходил. Все привязывался, почему-де плохо погасили в горне угли, ночью ветер может подняться, — пришла чухна, чтобы весь лагерь спалить. Прямо на драку навязывался. Тут и у сосновского кузнеца взыграло ретивое; он схватил негодяя за бороду, другой рукой за фартук, подкинул, как куль соломы, и усадил на горячий чугунный треножник. Взвыв не своим голосом, бородач соскочил, только искры взмыли. Кузнецы вокруг извивались от хохота, хватаясь за животы. Схватив тяжелый молот, Мегис стал рядом со своим вожаком, ожидая, что же будет дальше. Но ничего особенного не случилось. Оба друга рыжего ворча убрались прочь, а потом и он сам унялся. Чухна выдержала испытание.

И на следующий день у Мегиса произошли стычки, но он постоял за себя — в обед один из дружков рыжебородого появился с заплывшим глазом, а второй почему-то сидел бледный, поглаживая под ложечкой, и даже есть не мог. Эстонец с котелком был у котла первым, не допустив, как вчера вечером, чтобы другие счерпали сверху жир. Дня три спустя никто их больше и не думал трогать, они уже сами умели ругаться не хуже старых кузнецов и, не задумываясь, отталкивали любого, ежели он умышленно подходил мешать им. Но это случалось все реже. Под конец полковые кузнецы совсем унялись и даже стали набиваться в друзья. Ведь у всего их товарищества свои собственные интересы, которые необходимо отстаивать, — так ведь куда лучше, ежели все заодно. Сосновцы раздобыли кусок холстины и смастерили себе такую же халабуду, как у остальных; никто уже больше не осмеливался подшучивать над ними. Уважения тут добьешься только молотом и увесистым кулаком, и они научились пускать в ход и то и другое.

К концу недели и сам рыжебородый конфузливо стал набиваться к ним в друзья. Осторожный и хитрый, как лис, он раздобыл полуштоф водки и заявился с угощением мириться. Оказалось, что и он в свое время работал на тульских оружейных заводах, так что у них с Мегисом пошли длинные беседы, которых, по предположению Мартыня, могло хватить на долгие вечера. Под конец русский добрался до своей деревни, которую не видал уже восемь лет, припомнил жену и ребят, на прощание всплакнул и даже расцеловался с эстонцем: ведь чухна против него и вовсе круглый сирота.

Можно было жить и тут. Работа костей не ломила, рыжебородый сам был изрядный лентяй, большей частью слонялся без дела, балагуря, часами просиживал у своего дружка, приятеля по Туле, — удивительно, как только у него язык не устанет! Да и все они языком работали куда больше, чем молотом. Кузнецы остерегались только немца-обермейстера из лагеря — во рту у него постоянно кривая трубка, а в руке толстая дубинка, права наказывать у него было не меньше, чем у фельдфебеля. Харч кузнецам давали намного лучше, чем пехоте и обозным; на третьей неделе у Мегиса щеки под космами бороды стали даже лосниться, выглядел он довольным и храпел так усердно, что Мартынь с вечера долго уснуть не мог. Но