— И чего ты, кузнец, понапрасну людей стращаешь, и никто к нам сюда не придет! Десять лет толкуют, а кто видел этих калмуков? Одна брехня.

Вся женская орава зашевелилась и затрещала:

— Сказки сказывают! Где такой дурной сыщется, что свой двор бросит и пойдет за других заступаться. Пускай идет тот, у кого ни жены, ни ребят…

Весь этот гвалт прорезал голос Лаукихи:

— Выгнать их в лес, смутьянов этих, а то в волости покою не будет.

Самым рассудительным в том стане считали Смилтниека, да он и сам думал о себе то же. Не спеша утер рот, самоуверенно повел кругом глазами, растянулся на травке, подпер голову левой ладонью и успокаивающе поднял вверх правую руку.

— Попусту ты, кузнец, языком мелешь да рыскаешь по округе, будто белены объевшись. Ни один сосновец из дому не двинется и не станет искать погибели в лесах да болотах на границе. А волость мы и без тебя отстоять сумеем, воеводы нам не надобно, и мечей твоих не возьмем. Навозные вилы, коса да топор у каждого под рукой. Пускай только покажутся эти калмыки — как мякину развеем.

Баб это привело в бешеный восторг.

— Верно, Смилтниек, толково сказал! Как мякину!..

Мартыня охватила усталость, но он стряхнул ее и дал волю гневу.

— Похвальбой на словах, бабьими языками — во-во! Видать, вот так же смекали те, что лежат в эстонской земле да в Северной Видземе. Каждый знай свой двор да самого себя — тупость-то какая, слепота! Когда враг навалится оравой, окружит дворы, сунет огонь под застреху, а самого тебя стрелой проткнет, — что ты один стоишь, да пусть и двое-трое, с вилами и косами!.. Против войска только войско и может устоять, и войско, загодя собранное я выставленное в нужном месте. И не в своей волости надобно поджидать врага, а за нею, чем дальше, тем лучше. На том месте, где воюют, все одно ничего не уцелеет. Спросите у беженцев, раньше они шли поодиночке, а нынче уже целыми семьями и толпами. Какой прок, что в лесу укрывались, если за то время их дворы пожгли, поля вытоптали, колодцы либо засыпали, либо падалью завалили. Скотина в лесу за зиму подохла, старики да ребята сгинули, а те, кто сюда добрался, — и не воители, и не работники, людьми-то уж больше не назовешь: запуганные, загнанные лесные твари, чистые овцы, что из-под ножа убежали. Знай только шею вытягивают — а нельзя ли еще куда-нибудь подальше убраться от этих страшных мест. А куда они могут убраться? До Даугавы рукой подать, а на той стороне уже давно разбойничают саксонцы, поляки, а теперь вот еще и русские заявились. Вся Курземе — одно пепелище, оттуда опять бегут на эту сторону, будто здесь спасение можно найти. А иного спасения и нет, как собраться войском, идти навстречу врагу, разбить его, рассеять, прогнать назад за рубеж, покуда самих не разогнали по лесам и болотам…

Говорил он на ветер. Мужики молча выслушали, кое-кто и поворчал про себя, затем один за другим они подымались и, волоча ноги, брели к лошадям. Гомоня, размахивая руками, оглядываясь злобно, разбрелись бабы. Друзья Мартыня избегали смотреть друг на друга — слишком их мало, и слишком велика людская трусость, косность и тупость.

Два дня спустя толока для вывозки навоза началась в Лиственном. Старый Марцис сидел на порожке кузницы и смотрел на господский луг, трава на нем этот год была густая и сочная. Внезапно за его спиной оборвался веселый перестук молота, исчезли струйки искр, время от времени долетавшие до дверей. Мартынь бросил наземь красный лемех и отвязал кожаный фартук. Голос у него стал хрипловатый, он был раздражен.

— Не стоит — ни к чему все это! Пойду в Лиственное.

Старый кузнец только головой кивнул — уж коли сын задумал какое дело, значит, так и нужно. Сложив руки на можжевеловой клюке и положив на них подбородок, он глядел, как Мартынь по кирпичной дороге пересек луг и исчез в лесу. Затем забрался в кузню, поднял брошенный молот и засунул к остальным за перекладину, а горячий лемех ногой придвинул к горну. Закрыл дверь и взошел на пригорок. Через минуту там послышалось звонкое жжиканье — старый Марцис натачивал меч.

По мнению сосновцев, на толоке в Лиственном с ними поступили просто несправедливо. В Сосновом и скотины-то всего ничего — за один день весь навоз вывезли, а если бы хорошенько постарались, так и до полдника управились бы. А в Лиственном все три дня провозились. Больше всего этим были недовольны бабы, мужики лишь тихонько вторили им, но ехали охотно: для толоки в Лиственном всегда режут подсвинка, пекут ячменные лепешки, и — самое главное — всегда на козлах бочонок пива. На этот раз все было, как обычно, вот только без пива: пивоварня не работала, не хватало ячменя для солода. Поэтому хмурые толочане лениво жевали мягкие лепешки со свежей свининой и нехотя прихлебывали зеленоватую сыворотку с крупными комочками свернувшегося молока. Поэтому и Крашевский сидел в конце длинного дощатого стола сгорбившись и съежившись, даже не чувствуя, как пот стекает по морщинам с обеих сторон рта на рукав камзола, лежащий на столе.

Напрасно потерял он здесь целый час, призывая биться с калмыками, напрасно пытался убедить и воодушевить людей, показывая только что забредших из Болотного новых беженцев, которым велел самим обо всем рассказывать, напрасно просил, угрожал, ругался. В Лиственном повторилось точь-в-точь то же самое, с чем столкнулся Мартынь в Сосновом: мужики сидели нахмурившись, бабы галдели, как растревоженная воронья стая, даже пытались напасть на Яна-поляка, так что ему пришлось искать спасения среди друзей — Кукурова Яна и Сталлажева Симаниса. Только они да еще Андженов Петерис — вот и все его сторонники.

Последние две недели наплыв беженцев непрерывно возрастал — нынешним летом калмыки на севере свирепствовали неистовее и приближались к Даугаве. В ту же сторону бежали в поисках спасения латышские крестьяне, скотина которых была угнана или пала в лесу. Им только и оставалось пытаться спасти свою жизнь. Имение Болотное было переполнено, кое-кого жалостливые хозяева разместили по своим домам. Но сами, не единожды грабленные саксонцами, они мало чем могли им помочь, — беженцы ютились под навесами овинов либо в пустых сараях и, как собаки, голодными глазами следили, не достанется ли им какая-нибудь корка, шелуха или кость. Большинство были больные, с отекшими ногами и опухшими лоснящимися лицами, казалось, готовыми лопнуть от жира. Другие, наоборот, страшно исхудавшие, похожие на обтянутые желтой кожей скелеты. Эти лежали пластом где-нибудь на солнцепеке, есть не просили — попьют воды и вновь опускаются на траву, ко всему охладевшие и равнодушные, даже к смерти, неотступно следовавшей за ними по лесам и топям, время от времени забирая их поодиночке. И здесь, невидимая, но ощущаемая, вынюхивая, шастала она вокруг да около. На большом сеновале в Лиственном уже ютились человек двадцать, но каждый день подходили еще двое-трое — в более отдаленных имениях и волостях уже не было для них места. Вчера, только выйдя из лесу и поев, умерли мать с дочкой-подростком; теперь они лежали в углу сарая, укрытые рядном, а к вечеру их свезут на кладбище. После этого случая Холодкевич строго-настрого наказал не давать сразу же пришельцам ничего жирного, только хлеба с водой, да и то самую малость, чтобы постепенно привыкали к людской еде.

Беженцы шли со всех порубежных с Эстонией окрестностей — из Руиены, Валки, Апе, Алуксне и Педедзе, с верховьев польской Видземе; среди последних оказались и три эстонца. Некоторые были так напуганы, что и здесь не чувствовали себя в безопасности, — поев и соснув час-другой, брели дальше, к Даугаве. Их никто и не задерживал, и без того не знали, что делать с теми, кто остался здесь. Ничего определенного из их рассказов нельзя было добиться. Некоторые бежали от калмыков, другие говорили о киргизах и татарах. И нельзя было понять, как же далеко вторгся враг в Видземе. В окрестностях Валки все уже давно разграблено и разорено. Кто-то видел врагов у Стренчей, другие говорили о Смилтене, Леясциеме и Гулбене, какая-то семья на паре лошадей бежала даже из Цесвайне. Неясность и противоречие в рассказах беженцев лиственские и сосновские бабы тут же использовали для доказательства того, что опасность еще не грозит, что калмуки и татаре дальше видземской границы не пойдут, как не смели переступать ее вот уже лет десять. Известное дело, северяне — заячьи души, бабье этакое, даже и в глаза противника не видали, а уже сбежали в лес. А уж южан эти «калмуки», конечно, знают и ведают, что с ними шутки плохи, потому даже и не пробуют сюда заявляться. Мужики — одни слушали, как превозносят их отвагу собственные жены, другие внимали предостережениям Яна-поляка и помалкивали. Кто бы там что ни думал, а воевать, кроме тех троих, никто не собирался.

Одновременно с Мартынем, только со стороны Болотного, во двор лиственского имения вошли новые беженцы. Высокий, костлявый, белый как лунь старик, подросток и женщина, державшая у груди под