разбитым дорогам, кучам гравия, земли или угля. «Пусть даже уголь, — продолжаю я твердить про себя, — все равно это часть твоей свободы», — и чувствую, что начинаю волноваться. Но волнение перерастает в беспокойство. Мне всегда казалось, что Лондон — как дом в парке, огражденный стенами. Я представляла, что его здания вырастут передо мной — высокие, ровные, крепкие. И совершенно не ожидала, что он так неаккуратно раскинулся по окраинам, начиная с почти деревенских домишек. Я-то думала, он цельный, а теперь вижу проплешины пустырей, раны канав, недостроенные дома и церкви, без окон, без крыши, — торчат одни балки, как обглоданные кости.

На стекле хлопья сажи — как сетка на моей вуали. Поезд начинает подниматься. Ощущение не из приятных. Мы проезжаем через улицы — серые, черные, — столько похожих улиц, ни за что не отличила бы одну от другой! Какая мешанина из окон, дверей, крыш и труб, лошадей и экипажей, мужчин и женщин! Пестреют деревянные щиты с объявлениями и аляповатые вывески: «Испанские жалюзи», «Свинцовые гробы», «Ветошь». Слова, слова, везде слова. Высотой в шесть футов. Кричащие, визжащие, ревущие: «Кожа и сапожные принадлежности», «Сдается», «Брумы — изящные кареты», «Изготовитель обоев», «Поставщики», «Сдается!», «Сдается!», «По подписке»...

Слова, слова — сплошь по лику Лондона. Гляжу на них и зажмуриваюсь. Когда я снова открываю глаза, мы нырнули вниз: кирпичные стены в густой копоти вздыбились над поездом, и в вагоне стало сумрачно. Потом на нас надвигается матово-стеклянная громада сводчатой крыши, исчерканной нитями пара. Поезд с пугающим скрежетом останавливается. Визг каких-то железок, хлопанье дверей, мощная топочущая лавина — так мне кажется — тысяч и тысяч людей.

— Паддингтонский вокзал, — произносит Ричард. — Выходим.

Он оживился — и говорит, и движется быстрее. Он изменился. На меня не глядит — а мне почему-то хочется, чтобы посмотрел. Находит носильщика — отнести наши вещи. Мы встаем в один ряд с другими людьми — я знаю, это называется «очередь» — и ждем наемную карету, я читала о таких в дядиных книгах. В наемной карете можно целоваться, можно позволить себе всякие вольности с любовником, приказав кучеру ездить по Риджентс-парку. Я знаю Лондон. Лондон — это город, где исполняются все заветные желания. Но этого места, где такой шум и толкотня, этого места я не знаю. Все здесь устремлены куда-то, а куда — мне не понять. Здесь по стенам слова, слова, а я не могу их прочесть. Размеренность, бесконечная повторяемость всего: кирпичной кладки, домов, улиц, людей — одежды, лиц, выражений, — все это поражает и утомляет меня. Я стою рядом с Ричардом, держу его под руку. Только бы он не ушел никуда!.. Свисток — и мужчины в черных костюмах, нормальные мужчины, джентльмены, устремились куда-то мимо нас — они бежали!

Наконец мы занимаем места в карете и вырываемся из здания вокзала на запруженные экипажами грязные улицы. Ричард замечает, что мне не по себе.

— Вас пугают улицы? — спрашивает он. — Боюсь, мы увидим и похуже. А чего вы ожидали? Это город, где солидные господа живут бок о бок со всяким сбродом. Не обращайте внимания. Просто не думайте об этом. Скоро мы приедем в ваш новый дом.

— В наш новый дом, — говорю я. А сама думаю: «Там, за закрытыми дверями и задернутыми шторами, я успокоюсь. Вымоюсь, отдохну, высплюсь».

— В наш дом, — поправляется он. И задерживает на мне взгляд чуть дольше, чем следовало бы, потом тянет руку через мое плечо. — Вот, если вид из окна вам мешает... — И опускает шторку.

И снова мы сидим, покачиваясь в такт движению кареты, в душном полумраке. Но теперь звуки Лондона слышны еще отчетливее. Я не вижу города: ни парка, по которому мы едем, ни улиц, на которые сворачиваем. Не вижу, куда везет нас карета: и даже если бы могла глядеть по сторонам, все равно не поняла бы ничего, хотя долго изучала карты Лондона и знаю каждый изгиб Темзы. И когда наконец карета остановилась, я не могла бы сказать, как долго нас везли — я вся ушла в свои ощущения и переживания. «Не раскисай, — твержу я себе. — Черт тебя побери, Мод! Ты ведь к этому стремилась. Ты предала Сью, ты все бросила ради этого. Не раскисай!»

Ричард, расплатившись с кучером, возвращается за багажом.

— Дальше пойдем пешком, — говорит он.

Я сама, без посторонней помощи, вылезаю из кареты и зажмуриваюсь от уличного света, хотя здесь он совсем не яркий: солнца не видно, и небо затянуто облаками — грязно-коричневыми, как свалявшаяся овечья шерсть. Я-то думала, нас подвезут прямо к двери его дома, но вокруг вообще нет домов: тянется лишь какая-то невероятно грязная, убогая улица — по одну сторону высокая глухая стена, по другую — кое-как заляпанные побелкой арки моста. Ричард устремляется вдоль по улице. Я хватаюсь за его руку.

— Мы правильно идем? — спрашиваю.

— Абсолютно, — бросает он на ходу. — Нечего пугаться. Шиковать нам рано. Да и пробраться в дом лучше тайком, вот и все.

— Вы все еще опасаетесь, что дядины люди могут нас выследить?

— Идемте. Дома поговорим. Здесь не место. Сюда, пожалуйста. Подберите юбки.

Он ускоряет шаг, мне трудно за ним угнаться. Заметив, что я отстаю, он подхватывает обе сумки одной рукой, а другую протягивает мне.

— Тут недалеко, — успокаивает он, но руку мою сжимает, как клещами.

Мы сворачиваем с улицы на другую, отходящую вбок, там начинается фасад огромного дома, вернее, так мне показалось поначалу, а потом я поняла, что это жмущиеся друг к другу узенькие и высокие домики, стены их лепятся вплотную. В воздухе — запах речной воды, гнили. Люди с любопытством оглядывают нас. Я прибавляю шаг. Вскоре мы снова свернули — теперь уже в переулок, под ногами захрустел шлак. Кучка ребятишек поодаль смотрят на ковыляющую по земле птицу. Крылья ее связаны бечевкой.

Завидев нас, кидаются нам навстречу. Просят денег, хватают за рукав, за полы плаща, за вуаль. Ричард отогнал их. Они отбежали с бранью, потом вновь занялись птицей. Мы сворачиваем в следующий переулок, еще грязнее; с каждым поворотом Ричард держит меня все крепче, шагает все быстрее и быстрее — дорога ему знакома.

— Мы почти пришли, — говорит он. — Ничего, что грязь, не обращайте внимания. В Лондоне везде так грязно. Ну, еще чуть-чуть, честное слово. И тогда отдохнете.

И наконец замедляет шаг. Мы стоим во внутреннем дворике, настила нет, голая земля поросла крапивой. Высоко вверх уходят стены. Дальше дороги нет — впереди лишь два или три узких крытых прохода. В один из них Ричард сейчас и тянет меня, но там так темно и гадко, что я вдруг упираюсь и пытаюсь вырваться.

— Ну же, идемте, — говорит он, оборачиваясь ко мне. Он больше не улыбается.

— Куда идти-то? — спрашиваю я.

— Туда, где начнется новая жизнь. Она вас ждет. Заждалась. Там наш дом. Экономка ждет нас. Идемте же скорей! Или вы хотите, чтобы я вас тут бросил?

Он волнуется. Я оглядываюсь; там, за моей спиной, веером расходятся проулки, но где же тот, с раскисшей дорожкой, по которому я шла сюда? Как будто мокрые стены расступились перед нами, а потом сомкнулись, поймав меня в ловушку.

Что же делать? Я не могу вернуться назад, одна, к мальчишкам, в лабиринт проулков, улиц — в город. Не могу вернуться к Сью. Да и не собиралась. Что-то всю жизнь толкало меня к этой минуте, к этому черному провалу. Либо я пойду вперед — либо меня больше не будет. И я снова пытаюсь представить себе комнату, которая только и ждет, когда я войду: как повернется в замочной скважине ключ, как я брошусь на кровать и буду спать, спать, спать...

Еще самую малость поколебавшись, я уступаю — и он утягивает меня в черноту. Проход неожиданно оказался коротким, в конце его — небольшая пологая лестница, ведущая вниз, а сразу же за ней — дверь, в которую он и стучит. За дверью залаяла собака, потом слышатся легкие быстрые шаги, скрипит засов. Собака замолкает. Дверь открывает белобрысый мальчишка — наверное, сын экономки. Увидев Ричарда, кивает.

— Порядок? — спрашивает он.

— Порядок, — отвечает Ричард. — Тетушка дома? К ней тут барышня заехала — погостить.

Мальчик внимательно смотрит на меня — надеется разглядеть лицо под вуалью. Улыбнувшись, снова кивает, отворяет перед нами дверь и снова закрывает ее за нами.

Мы оказались в кухне — наверное, кухня для слуг, решила я, потому что помещение очень