Как и было намечено, мы бежали в последний день апреля. Время пребывания Ричарда в доме окончено. Дядины гравюры разобраны по альбомам и переплетены, он милостиво дает мне на них полюбоваться.

— Тонкая работа, — говорит он. — А вы как думаете, Мод?

— Да, сэр.

— Вы посмотрели?

— Да, дядюшка.

— Именно. Тонкая работа. Думаю, надо послать за Хотри и Хассом. Пусть приедут... на следующей неделе. Что скажете? Отпразднуем это?

Я не отвечаю. Я представляю себе столовую, гостиную — и себя, далеко-далеко от этих мест. Он обращается к Ричарду.

— Риверс, — говорит он, — не хотите ли приехать в гости вместе с Хоторном?

Тот огорченно качает головой:

— Боюсь, сэр, в это время я буду занят.

— Жаль. Слышите, Мод? Жаль, очень жаль.

Он отпирает дверь своего кабинета. Мистер Пей и Чарльз тащат по галерее баулы Ричарда. Чарльз трет глаза рукавом.

— Пошевеливайся! — рявкает мистер Пей, пиная Чарльза ногой.

Чарльз поднимает голову, видит, как мы выходим из дядиной комнаты, и, как мне кажется, при виде дядюшки дергается и порывается бежать. Дядя удивлен.

— Видели, Риверс, среди кого мне приходится жить? Мистер Пей, я надеюсь, вы поймаете и отлупите мальчишку?

— Разумеется, сэр, — говорит мистер Пей. Ричард смотрит на меня и улыбается. Я и не думаю отвечать ему улыбкой. А когда на лестнице он берет меня за руку, пальцы мои холодны как лед.

— До свидания, — говорит он.

Я не произношу ни слова.

Он оборачивается к дяде:

— Мистер Лилли. Прощайте, сэр!

— Красивый мужчина, — изрекает дядя, когда двуколка исчезает за поворотом. — А, Мод? Что ж вы молчите? Разве вы не рады вернуться вновь к нашим уединенным занятиям?

Мы возвращаемся в дом. Мистер Пей закрывает за нами рассохшуюся дверь, холл погружается во тьму. Я следом за дядей поднимаюсь на галерею, как некогда поднималась за миссис Стайлз. Сколько раз с тех пор я прошла вверх-вниз по этой лестнице? Сколько раз наступала каблучком вот сюда или вот сюда? Сколько туфель, сколько платьев, сколько перчаток износила, сколько нарядов переросла? Сколько скабрезных слов перевидала? И сколько прочитала вслух перед джентльменами?

Лестница, туфельки, перчатки, слова, мужчины — все это останется здесь, а меня уже не будет. Так ли? Я снова представляю себе комнаты в дядином доме: столовую и гостиную, библиотеку. Вспоминаю полумесяц, который процарапала на замазанном библиотечном окне; даже закрывая глаза, я все равно его вижу. Однажды я подумала, глядя на сдвинувшиеся надо мной мрачные своды: «Нет, ни за что мне отсюда не выбраться!» А теперь вот твердо знаю, что выберусь. Но «Терновник» так просто не забудет меня. Или я так просто его не забуду...

Я представляю, как когда-нибудь потом, когда дом опустеет и превратится в развалины, стану привидением и буду бродить по пустынным комнатам, неслышно ступая по истлевшим ковровым узорам.

Но ведь, если честно, я и так почти привидение. Потому что я иду к Сью, и она показывает мне платья и белье, которое она намерена отложить для побега, достает украшения, дорожные сумки — и при этом отводит глаза, а я только молча смотрю на все это. Мне нет дела до вещей, которые она перебирает, — я вижу лишь ее руки, слышу ее дыхание, вижу, как она шевелит губами, но слов ее будто не понимаю: они, едва сорвавшись с уст, проходят мимо моего сознания. Наконец ей больше нечего показывать. Нам остается только ждать. Приносят завтрак. Потом мы идем к могиле моей матери. Я тупо смотрю на плиту и ровно ничего не чувствую. День стоит теплый, но сыро: ботинки наши вымокли от росы, подолы запачканы грязью.

Я согласилась участвовать в том, что придумал Ричард, точно так же, как некогда смирилась с дядиными требованиями. И нашим планом, нашим побегом руководит скорее он, я лишь повинуюсь. У меня не осталось желаний. Я сижу за ужином как сомнамбула, потом читаю дяде вслух. Возвращаюсь к Сью, и она одевает меня по своему усмотрению, выпиваю поднесенный ею бокал вина, подхожу вместе с ней к окну — там ночь. Она переминается с ноги на ногу, нервничает.

— Посмотрите, какая луна, — говорит она, — какая яркая! Видите, какие тени! Который час? Еще нет одиннадцати? Как-то там наш мистер Риверс, один на реке...

У меня остается еще кое-что, что я обязана сделать, перед тем как навсегда исчезну: одно дело, но страшное, — я долго вынашивала этот план в отместку за все мучительные дни и ночи в «Терновнике», и вот теперь, когда час нашего побега близок, а дом затих, я это сделаю. Сью оставляет меня в гостиной, а сама идет заниматься сумками. Я слышу, как она возится за дверью, расстегивает пряжки.

Ну вот я и дождалась.

Я тихо выскальзываю из комнаты. Я наизусть знаю дорогу, мне не нужен свет, а темное платье делает меня незаметной. Я направляюсь к парадной лестнице, быстро пересекаю залитую лунным светом площадку. И останавливаюсь, прислушиваясь. Тишина. И я продолжаю путь, иду по коридору — он в точности повторяет изгибы коридора от моей комнаты до лестницы. У первой двери я замедляю шаги, прислушиваюсь, чтобы убедиться, что вокруг все спокойно.

Эта дверь ведет на половину моего дяди. Прежде я сюда не заходила. Но, как я и предполагала, дверные ручки и петли здесь щедро смазаны и поворачиваются бесшумно. Ковер с высоким ворсом, густой — с каждым моим шагом слышен легкий шорох.

Гостиная дядина еще темнее и от этого кажется меньше моей. Стены завешаны драпировками и заставлены книжными шкафами. Я на них даже не взглянула. Подхожу к его спальне, вслушиваюсь, приложив ухо к двери. Поворачиваю ручку — сначала слегка, потом еще немного, потом до конца. Стараюсь не дышать. Приоткрываю дверь. Вслушиваюсь. Ни звука. Сильнее толкаю дверь и снова стою и вслушиваюсь. Если он шевельнется, я убегу. Но где же он? В первую минуту ничего не разобрать. Но я все жду, все прислушиваюсь. Потом до меня доносится тихое ровное сопение.

Он тоже спит под балдахином, но ночник, как и я, держит на столике: странно, никогда бы не подумала, что он боится темноты. Но даже с таким освещением все-таки легче. Не выходя из-за двери, я могу оглядеться по сторонам, и наконец нахожу то, за чем я и пришла сюда. Вот оно, на туалетном столике, рядом с кувшином: на цепочке, обернутый выцветшим бархатом, ключ от библиотеки — и бритва.

Я быстро подхожу и хватаю все это — цепочка змейкой скользит мне в ладонь. Если бы она соскользнула на пол!.. Но она не соскальзывает. Ключ от двери раскачивается как маятник. Бритва оказывается куда увесистей, чем мне представлялось, лезвие раскрыто, торчит под углом. Я еще чуть разгибаю его и подношу к свету: оно должно быть острым — потому что мне нужно острое. Как раз подходит. Поднимаю голову. В зеркале над камином, среди теней, я вижу свое отражение, свои руки: в одной ключ, в другой бритва. Ну чем не аллегория «Обманутое доверие»!

В занавесях над дядиной кроватью — щель. Тусклая полоска света — да и то сказать, какой свет, один намек, — падает ему на лицо. Никогда еще я не видела его спящим. Он кажется маленьким, как ребенок. Укутался в одеяло до подбородка. Дышит с открытым ртом, шлепает губами. Он видит сон — черные буковки или красный сафьян, шагрень, бархат. А может, перебирает корешки. Очки его, сложив дужки, как руки крест-накрест, покоятся на столике у изголовья. Под ресницами глаз блестит, слезится. Бритва нагрелась в моей руке...

Но это не то, что мне надо. Пока, во всяком случае. Я стою над ним с минуту, потом разворачиваюсь и