чем весь остальной мир; принимать ее у себя дома, на семейном обеде, было и огромным, неправдоподобным счастьем, и страшной тягостью. Я ее любила — как же не желать ее прихода, — однако я ее любила, и никто, даже она сама, не должен был об этом узнать. Как же будет мучительно, думала я, сидеть рядом с нею за нашим семейным столом, ощущая внутри любовь, немую и неуемную, как гложущий червь. Придется улыбаться, когда матушка спросит, почему у Китти нет кавалера, когда Дейви возьмет Роду за руку, когда Тони ущипнет под столом колено сестры, а к моей любимой, сидящей на соседнем стуле, нельзя будет прикоснуться.
А теснота, грязь, отчетливый рыбный привкус в нашем доме — еще одна причина для беспокойства. Что, если Китти сочтет его убогим? Заметит ли она дыры в половике, пятна на стенах, продавленные кресла, выцветшие коврики, а шаль, которой матушка обила каминную полку, — она ведь пыльная и прохудившаяся, а ее края, что свисают и колышутся на сквозняке, совсем обтрепались. Я выросла среди этих вещей и все восемнадцать лет не обращала на них внимания, но теперь, как бы глазами Китти, увидела, каковы они на самом деле.
И еще я увидела со стороны свою семью. Отца — человека мягкого, но туповатого. Каким он покажется Китти — глупым? Дейви может повести себя развязно, а Рода — так та уж точно церемониться не станет. Что Китти о них подумает? А что подумает об Элис — до недавнего времени ближайшей моей подруге? Решит, что она холодная, смутится из-за ее холодности? А что, если — эта мысль меня пугала — Китти оценит ее красоту, предпочтет ее мне? Подумает, лучше бы в ложе сидела Элис, лучше бы ей я бросила цветок, ее бы пригласила за кулисы, назвала русалкой…
Ожидая тем днем Китти, я то тревожилась, то радовалась, то мрачнела; хлопотливо накрывала на стол, делала замечания Дейви, ворчала на Роду, получала выговоры за нытье и брюзжание — и, в общем, делала все, чтобы испортить себе и другим этот радостный день. Я вымыла себе волосы, и они, высохнув, неудачно легли, пришила на свое лучшее платье новую оборку, но шов получился кривой и оборка топорщилась. Стоя на верхней лестничной площадке, я прилаживала ее с помощью английской булавки и чуть не плакала, потому что вот-вот должен был прийти поезд Китти и мне нужно было срочно ее встретить, и тут из кухоньки вышел Тони с бутылками пива «Басс» для стола. Он замер и, уставившись на меня, что-то промычал.
— Проходи, — бросила я ему, но он с таинственным видом не двигался с места.
— Выходит, новости мои тебя не интересуют.
— Что за новости? — Оборка наконец легла как надо. Я потянулась за шляпкой, висевшей на крючке. Тони молча ухмылялся. Я топнула ногой. — Тони, в чем дело? Я опаздываю, а ты меня задерживаешь.
— Ну тогда ладно, не важно. Надо полагать, мисс Батлер сама тебе сообщит…
— Что такое, скажи? — Я застыла со шляпкой в одной руке и шляпной булавкой в другой. — Что такое, Тони?
Он оглянулся и понизил голос.
— Помалкивай пока, дело еще не слажено. Твоей приятельнице Китти осталось пробыть в Кентербери всего неделю или немногим больше, так ведь? — Я кивнула. — Так вот, она никуда не поедет, во всяком случае, в ближайшее время. Дядя предложил ей блестящий контракт до Нового года — говорит, слишком она хороша, чтобы отпускать ее в «Бродстерс».
До Нового года! Впереди еще месяцы и месяцы, а неделям и вовсе нет счета; я видела в мыслях их длинную череду, а в каждой — вечера в гримерной Китти, прощальные поцелуи, мечты…
Наверное, я вскрикнула; Тони, довольный, приложился к «Бассу». Появилась Элис и потребовала объяснения: что это за переговоры шепотом на лестнице и вскрики… Не дожидаясь ответа Тони, я молнией выскочила на улицу и в ерзающей по голове шляпке (я так и не успела как следует ее пришпилить) помчалась на станцию.
Конечно, я не ожидала, что Китти выйдет на уитстейблскую станцию небрежными шагами, в костюме, цилиндре и светло-лиловых перчатках, но все равно, увидев ее женскую поступь, платье, прицепленную к затылку косу, зонтик под мышкой, я испытала легкое разочарование. Но, как всегда, его быстро сменили страсть, а затем и гордость: она выглядела так нарядно и красиво на пыльной уитстейблской платформе. Когда я приблизилась, Китти чмокнула меня в щеку, взяла под руку и со словами: «Ага, так вот где ты родилась и росла!» — последовала за мной через приморскую часть города в наш дом.
— Да-да! Смотри: это здание, за церковью, наша старая школа. А там — видишь, дом с велосипедом у ворот? — живет моя родня. Вот тут, на ступеньке, я однажды упала и рассадила себе подбородок, и сестра вела меня домой, зажимая рану платком.
Я болтала, указывала направо и налево, а Китти кивала, закусив губу.
— Какая же ты счастливая, — сказала она наконец и как будто вздохнула.
Я опасалась, что встреча не удастся, но на самом деле день прошел весело. Китти поздоровалась со всеми за руку и для каждого нашла несколько слов вроде: «А вы, наверное, Дейви — вы плаваете на смэке?» или: «А вы Элис? Вы не сходите у Нэнси с языка. Теперь я вижу, почему она так вами гордится». Элис при этом вспыхнула и опустила глаза.
Китти очень любезно говорила с моим отцом.
— Что ж, мисс Батлер, — сказал он, беря ее за руку и указывая на ее юбки: — Не очень-то привычная на вас нынче одежда? — Китти с улыбкой согласилась, а отец, подмигнув, добавил: — И она вам больше к лицу, если дозволено будет джентльмену это отметить, — на что Китти со смехом ответила, что это общее мнение всех джентльменов, а посему она привыкла и ничуть не возражает.
В общем, она держалась так мило, так располагающе и умно отвечала на вопросы о себе и о мюзик-холле, что покорила всех, даже Элис, даже язвительную Роду. Наблюдая, как она любуется из окна Уитстейблской бухтой, как, наклонив голову, выслушивает рассказы отца, как нахваливает матушку за какую-нибудь картину или украшение (ей понравилась шаль на каминной полке!), я почувствовала, что обожаю ее без памяти. И еще больше подогревал мою любовь сообщенный мне секрет: о Трикки, контракте и дополнительных четырех месяцах.
Садясь с нами за стол, Китти восхитилась его убранством. Это был настоящий обед с устрицами: льняная скатерть, на спиртовке разогревается тарелочка с маслом. По обе стороны от нее блюда с хлебом, четвертинками лимона, судками и уксусом и перцем — по два-три судка. Рядом с каждой тарелкой вилка, ложка, салфетка, а главное, устричный нож; в центре стола сам бочонок с устрицами, на верхнем обруче повязана белая ткань, крышка приподнята на один лишь палец — как сказал отец, «только чтобы устрицы чуть расслабились», но не настолько, чтобы они раскрыли раковины и испортились. За столом было довольно тесно для восьмерых, и пришлось принести снизу, из ресторана, дополнительные стулья. Мы с Китти сидели вплотную друг к другу, наши локти почти соприкасались, как и туфли под столом. На возглас матушки: «Сдвинься чуть, Нэнси, чтобы мисс Батлер было просторнее!» — Китти уверила, что ей вполне хватает места. Я чуть-чуть сдвинулась вправо, однако ногу не переместила и по-прежнему ощущала через платье тепло ее кожи.
Отец наполнил тарелки устрицами, матушка предложила пиво и лимонад. Китти взяла в одну руку раковину, в другую устричный нож и беспомощно попробовала им воспользоваться. Увидев это, отец вскрикнул:
— Как же так, мисс Батлер, кто же вас учил! Дейви, возьми у леди нож и покажи, как с ним обращаться, а то она поранит себе руку.
— Дайте мне, — тут же вмешалась я и, опередив брата, взяла у Китти устрицу и нож. — Вот как надо. Берешь устрицу в ладонь, плоской стороной наверх — смотри. — Я показала ей раковину, она серьезно наблюдала. — Потом просовываешь нож — не между створками, а тут, где связка. Сжимаешь — и вскрываешь. — Я слегка повернула нож, и створка легко открылась. — Держать нужно ровно, потому что раковина полна сока и нельзя пролить ни капли: это самое вкусное. Маленький моллюск, нагой и скользкий, лежал у меня на ладони в своей ванночке с соком. — Вот это, — я указала ножом, — называется бородками, их нужно удалить. — Взмахом ножа я удалила жабры. — Теперь вырезаешь устрицу… И можно ее съесть.
Она подставила ладонь, и я, осторожно опуская в нее раковину, ощутила теплое и нежное касание ее пальцев. Наши лица находились рядом. Китти поднесла к губам раковину и на мгновение застыла, глядя мне в глаза и не мигая.
Сама того не сознавая, я говорила вполголоса, и остальные замолкли, чтобы расслышать. За столом воцарилась тишина. Оторвав глаза от Китти, я обнаружила, что все на меня смотрят, и покраснела.
Наконец молчание было прервано. Заговорил отец, громким голосом:
— Не нужно глотать их целиком, мисс Батлер, как делают
Он произнес это добродушным голосом, и Китти рассмеялась. Заглянула в раковину у себя в ладони.
— А они в самом деле живые? — спросила она.
— А как же, — вмешался Дейви. — Если прислушаетесь, то услышите, как они пищат, отправляясь в горло.
Рода с Элис на него зашикали.
— Ты испортишь бедняжке аппетит, — возмутилась матушка. — Не обращайте на него внимания, мисс Батлер. Ешьте устрицу, и пусть вам будет вкусно.
Китти так и сделала. Не глядя больше на меня, она забросила содержимое раковины в рот, энергично разжевала и проглотила. Потом вытерла рот салфеткой и улыбнулась отцу.
— А теперь, — произнес он, — признайтесь: пробовали вы прежде таких устриц?
Китти ответила, что нет, и Дейви одобрительно вскрикнул; затем все замолчали, и обед сопровождался лишь обычными в таких случаях приглушенными звуками: треск связок, чавканье отделенных жабер, бульканье сока и пива.
Я больше не вскрывала раковин для Китти; она управлялась сама.
— Посмотрите на эту! — воскликнула она, когда пошла вторая полудюжина. — Ничего себе, чудовище! — Она всмотрелась. — Это самец? Наверное, все они самцы, а то откуда бородки?
Отец, не переставая жевать, покачал головой.
— Вовсе нет, мисс Батлер, вовсе нет. Бородки тут ни при чем. Что касается устриц, то, знаете, это тварь чудная из чудных: она бывает то самцом, то самкой, как ей вздумается. Настоящий
— Правда?
Тони постучал ножом по своей тарелке.
— Ты и сама, Китти, вроде устрицы, — ухмыльнулся он.
Она бросила на него неуверенный взгляд, потом улыбнулась.
— А ведь и верно, — сказала она. — Надо же! Меня никогда прежде не сравнивали с морской живностью.
— Не обижайтесь, мисс Батлер, — вмешалась матушка, — у нас в доме сравнение с моллюском означает комплимент.
Тони засмеялся, а отец добавил:
— Вот именно, вот именно!
