Вечером, когда Ньюленд перед обедом вернулся домой, в гостиной было пусто. Они с Мэй обедали вдвоем — по случаю болезни миссис Мэнсон Минготт все приглашения отменили, а так как Мэй была пунктуальнее его, он удивлялся, что ее еще нет. Он знал, что она дома, — переодеваясь, он слышал, как она ходит по своей комнате, и теперь стал гадать, почему она задержалась.

У него вошло теперь в привычку строить подобные предположения, чтобы крепче связать свои мысли с реальностью. Иногда ему казалось, что он нашел причину, почему его тесть до такой степени погряз в пустяках, — возможно, когда-то давно мистером Велландом тоже владели мечты и порывы и он созвал всех духов домашнего очага, чтобы от них оборониться.

Когда Мэй наконец появилась, он обратил внимание на ее усталый вид. Она надела тесно стянутое корсетом обеденное платье с низким вырезом, чего минготтовский церемониал требовал даже в самых неофициальных случаях, и, как всегда, собрала свои белокурые локоны в пышный узел, но лицо ее казалось осунувшимся и даже поблекшим. Однако глаза ее, по обыкновению, ласково на него смотрели, как и накануне сверкая ослепительным голубым светом.

— Куда ты девался, милый? — спросила она. — Я ждала тебя у бабушки, но Эллен приехала одна и сказала, что ты вышел раньше, так как торопился по делу. Что-нибудь случилось?

— Ничего, просто я вспомнил, что до обеда мне надо было отправить несколько писем.

— А… — протянула она. — Жаль, что ты не заехал к бабушке, но раз письма были срочные…

— Очень срочные, — отвечал он, удивленный ее настойчивостью. — Да мне и незачем было заезжать к твоей бабушке. Я не знал, что ты там.

Мэй обернулась и подошла к зеркалу, висевшему над камином. Когда она стояла, подняв руку, чтобы закрепить выбившуюся из затейливой прически прядь, Арчера поразила какая-то скованность и напряженность ее позы, и он подумал, что убийственное однообразие их жизни начинает сказываться и на ней. Потом он вспомнил, что, уходя утром из дому, слышал, как она с лестницы крикнула ему вдогонку, что будет ждать его у бабушки и они вместе поедут домой. Он весело ответил: «Ладно!», а потом, погрузившись в мечты, забыл о своем обещании. Теперь ему стало стыдно, но он рассердился, что такая пустячная оплошность ставится ему в вину после почти двухлетнего брака. Ему надоело жить в умеренно теплой атмосфере бесконечного медового месяца, без жарких порывов страсти, но со всеми ее притязаниями. Если бы Мэй высказала свои жалобы (а он подозревал, что их немало), он мог бы со смехом их отмести, но ее приучили прятать воображаемые раны под спартанской улыбкой.

Чтобы скрыть досаду, он осведомился о здоровье бабушки, и она отвечала, что миссис Минготт лучше, но что ее очень расстроили последние новости о Бофортах.

— Какие новости?

— Говорят, они собираются остаться в Нью-Йорке. По-моему, он хочет заняться страховым делом или чем-то в этом роде. Они подыскивают скромный домик.

Нелепость этой затеи не подлежала сомнению, и они поднялись в столовую. За обедом разговор вращался в своем обычном ограниченном кругу, но Арчер заметил, что жена его ни разу не упомянула ни о госпоже Оленской, ни о том, как встретила ее старуха Кэтрин. Хотя это его и обрадовало, однако же показалось несколько зловещим.

Кофе был сервирован в библиотеке, и Арчер, закурив сигару, снял с полки томик Мишле.[176] С тех пор как Мэй взяла себе в привычку вечерами, увидев у него в руках книгу стихов, просить, чтобы он почитал ей вслух, он пристрастился к истории — не потому, что не переносил звука собственного голоса, а потому, что всегда мог заранее предвидеть ее комментарии по поводу прочитанного. В дни их помолвки она (как он теперь понял) попросту повторяла его слова, но когда он перестал поставлять ей готовые суждения, начала высказывать свои, и эти комментарии портили ему все удовольствие.

Убедившись, что он остановил свой выбор на историческом труде, она достала свою рабочую корзинку, подвинула кресло к лампе с зеленым абажуром и вынула подушку, которую вышивала ему на диван. Она не была рукодельницей — ее большие сильные руки были созданы для верховой езды, гребли и других занятий на открытом воздухе, но раз все жены вышивают подушки своим мужьям, значит, и ей не следует пренебрегать еще одним доказательством супружеской преданности.

Она села так, что Арчер, подняв глаза, мог увидеть ее склоненную над пяльцами фигуру, обшитые кружевом рукава, соскальзывающие к крепким округлым локтям, сверкающий сапфир над широким золотым обручальным кольцом на левой руке и правую руку, которая медленно и старательно прокалывала холст. Глядя, как она сидит в ярком свете лампы, он с тайным отчаянием говорил себе, что всегда будет знать, какие мысли таятся под этим гладким лбом, и что в будущем она ни разу не удивит его никаким неожиданным настроением, никакой новой мыслью, никаким проявлением слабости, жестокости или капризом. Весь свой запас поэзии она истратила за время их короткого романа, и ее способность к эмоциям атрофировалась, потому что нужда в ней отпала. Теперь Мэй просто созревала, постепенно превращаясь в копию своей матери, и каким-то таинственным образом пыталась сделать из него второго мистера Велланда. Он отложил книгу, с шумом встал, и она тотчас подняла голову.

— Что случилось?

— Здесь душно, мне нечем дышать.

По его настоянию шторы в библиотеке не закреплялись неподвижно над несколькими слоями тюля, как в гостиной, а свободно двигались по золоченому карнизу, и теперь он их раздвинул, поднял фрамугу и высунулся из окна в ледяную ночь. Уже от одного того, что он не смотрит на Мэй, сидящую под его лампой возле его стола, а видит другие дома, крыши, трубы, чувствует, что существуют другие люди, кроме него, другие города, за пределами Нью-Йорка, и целый мир за пределами его мира, в голове у него прояснилось, и ему стало легче дышать.

Постояв так несколько минут, он услышал голос Мэй:

— Ньюленд! Закрой окно. Ты простудишься насмерть. Он опустил фрамугу и обернулся.

— Простужусь насмерть? — повторил он. и ему захотелось добавить: «Так ведь я уже умер, умер много месяцев назад».

Эти слова внезапно навели его на дикую мысль. А что, если умрет она? Что, если она обречена умереть, скоро умрет, и он будет свободен! Мысль, что он стоит в этой знакомой теплой комнате, смотрит на нее и желает ей смерти, была такой невероятной, такой заманчивой и всепоглощающей, что он не сразу осознал, насколько она чудовищна. Ему просто казалось, будто судьба посылает ему соломинку, чтоб за нее могла ухватиться его больная душа. Да, Мэй может умереть, ведь умирают же люди — такие же молодые и здоровые, как она, — она может внезапно умереть и дать ему свободу.

Она подняла голову, и по ее широко раскрытым глазам он понял, что она прочитала что-то странное в его глазах.

— Ньюленд! Ты не заболел?

Он покачал головой и пошел к своему креслу. Она склонилась над пяльцами, и, проходя мимо, он погладил ее по голове.

— Бедная Мэй!

— Бедная? Почему бедная? — с каким-то неестественным смехом переспросила она.

— Потому что я никогда не смогу открыть окно, не заставив тебя волноваться, — тоже со смехом отозвался он.

Она помолчала, потом, не поднимая головы от работы, тихо сказала:

— Я никогда не стану волноваться, если ты будешь счастлив.

— Ах, дорогая, я никогда не буду счастлив, если не смогу открывать окна!

— В такую погоду? — возразила она, и он со вздохом погрузился в книгу.