без награды за участие в ее бегстве. Жизнь, от которой она бежала, была невыносима, ее невозможно было описать, невозможно даже себе представить. Она была молода, она была напугана, она была доведена до отчаяния — разве не естественно предположить, что она отблагодарит своего спасителя? К сожалению, с точки зрения закона и света, благодарность эта низводила ее до уровня ее отвратительного супруга. Арчер, как от него и требовалось, дал ей это понять, дал он понять ей также и то, что простодушный и доброжелательный Нью-Йорк, на снисхождение которого она, без сомнения, рассчитывала, был именно тем местом, где она меньше всего могла надеяться на терпимость.
Разъяснить ей это обстоятельство и увидеть, как покорно она с ним примирилась, было ему невыносимо тяжело. Он чувствовал, как его влечет к ней смутное чувство жалости и тревоги за нее, словно, молча признавшись в своей ошибке, она подпала под его власть, униженная, но милая его сердцу. Он был рад, что ее тайна открылась ему, а не холодному испытующему взгляду Леттерблера или испуганным глазам ее родственников. Он немедленно взял на себя миссию убедить и его, и их, что она отказалась от мысли о разводе, что решение ее основано на понимании всей бесполезности этого предприятия, и все они с чувством бесконечного облегчения отвели свои взоры от «неприятностей», от которых она их избавила.
— Я не сомневалась, что Ньюленд сумеет это сделать, — гордо сказала миссис Велланд о своем будущем зяте, а старая миссис Минготт пригласила его для конфиденциальной беседы, похвалила за ум и с досадой добавила:
— Дурочка! Я же говорила ей, что нелепо выдавать себя за старую деву по имени Эллен Минготт, когда она имеет счастье быть замужней дамой и графиней!
Все это так живо воскресило в памяти молодого человека его последний разговор с госпожою Оленской, что, когда вслед за прощаньем обоих актеров занавес опустился, глаза его наполнились слезами, и он встал, намереваясь покинуть театр.
Уходя, он обернулся назад и увидел, что дама, о которой он только что думал, сидит в ложе с Бофортами, Лоренсом Леффертсом и еще двумя или тремя мужчинами. С того вечера он ни разу с ней не говорил, а в обществе старался не оставаться с нею наедине, но теперь их взгляды встретились, а так как миссис Бофорт тоже его узнала и томным жестом пригласила к себе в ложу, он уже не мог туда не пойти.
Бофорт и Леффертс пропустили его вперед, и, обменявшись несколькими словами с миссис Бофорт, которая всегда предпочитала быть прекрасной и молчать, Арчер сел позади госпожи Оленской. В ложе не было больше никого, кроме мистера Силлертона Джексона, который таинственным шепотом рассказывал миссис Бофорт о приеме, состоявшемся в прошлое воскресенье у миссис Лемюэл Стразерс (где, как говорили, были танцы). Воспользовавшись этим обстоятельным рассказом, которому миссис Бофорт внимала, улыбаясь своею ослепительной улыбкой и держа голову под таким углом, чтобы из партера был виден ее профиль, госпожа Оленская обернулась к Арчеру и, бросив взгляд на сцену, тихо спросила:
— Как вы думаете, пришлет он ей завтра утром букет желтых роз?
Арчер покраснел, и сердце его от неожиданности затрепетало. Он лишь дважды был с визитом у госпожи Оленской и оба раза посылал ей коробку желтых роз, причем оба раза без карточки. Раньше она не упоминала о цветах и, как он думал, не знала, что они от него. То, что теперь она вдруг вспомнила о подарке и связала его с трогательным прощанием на сцене, повергло его в приятное волнение.
— Я тоже об этом думал… я хотел уйти из театра, чтоб унести с собой эту картину, — отозвался он.
К его удивлению, лицо ее залилось темным румянцем. Она опустила глаза на перламутровый бинокль, который держала рукою в перчатке, и, помедлив, спросила:
— Чем вы занимаетесь в отсутствие Мэй?
— Работой, — отвечал он, слегка раздосадованный этим вопросом.
По давно установившейся привычке Велланды еще на прошлой неделе уехали в Сент-Огастин,[114] где они из-за мифической болезни бронхов мистера Велланда всегда проводили конец зимы. Мистер Велланд, добродушный молчаливый человек, не имел никаких мнений, но зато имел множество привычек. Одна из этих привычек, которым никто не смел перечить, состояла в том, что жена и дочь обязаны были всегда сопровождать его в ежегодных поездках на юг. Целостность семейного очага составляла непременное условие его душевного равновесия, и, если бы при нем постоянно не находилась миссис Велланд, он не знал бы, где лежат его щетки для волос и как раздобыть почтовые марки.
Все члены семьи обожали друг друга, но главным предметом их обожания был мистер Велланд, и потому ни миссис Велланд, ни Мэй никогда не пришло бы в голову отпустить его одного в Сент-Огастин, а оба его сына — они служили по юридической части и не могли зимой отлучаться из Нью-Йорка — всегда приезжали к нему на пасху и увозили его домой.
Вопрос о том, должна ли Мэй сопровождать отца, не подлежал обсуждению. Репутация домашнего врача Минготтов в большой степени зиждилась на воспалении легких, которого у мистера Велланда никогда не было, и потому он категорически настаивал на поездках в Сент-Огастин. Вначале предполагалось отложить оглашение помолвки Мэй до тех пор, пока она не вернется из Флориды, и то, что оно состоялось раньше, едва ли могло изменить планы мистера Велланда. Арчер охотно присоединился бы к путешественникам и провел несколько недель на солнце, катаясь на лодке со своею невестой, но и он был связан условностями и обычаями. Если б он — несмотря на необременительность своих служебных обязанностей — вздумал просить отпуска в середине зимы, весь минготтовский клан обвинил бы его в легкомыслии, и он принял отъезд Мэй с покорностью, которая, как он начинал понимать, составляла один из главных элементов супружеской жизни.
Он почувствовал, что госпожа Оленская смотрит на него из-под полуопущенных век.
— Я сделала, как вы хотели… как вы советовали, — отрывисто произнесла она.
— А… я очень рад, — отозвался он, смущенный тем, что она заговорила на эту тему в столь неподходящий момент.
— Я понимаю… что вы были правы, — слегка задыхаясь, продолжала она, — но жизнь порою так тяжела… так запутанна…
— Да, это верно.
— И я хотела сказать вам, что вы действительно были правы и что я вам очень благодарна, — закончила она, быстро поднеся к глазам бинокль, когда дверь отворилась и они услышали зычный голос Бофорта.
Арчер встал и покинул ложу и театр.
Он только накануне получил письмо от Мэй Велланд, в котором она со свойственной ей прямотою просила его в ее отсутствие «быть внимательным к Эллен». «Она так хорошо к вам относится, так вами восхищается, и, знаете, хотя она этого и не показывает, она все еще очень одинока и несчастна. По-моему, бабушка ее не понимает и дядя Лавел Минготт тоже; им кажется, что она гораздо более светская и гораздо больше любит общество, чем на самом деле. А я вижу, что Нью-Йорк должен казаться ей скучным, хотя родственники с этим и не согласны. Я думаю, что она привыкла ко многим вещам, которых у нас нет, — к хорошей музыке, к выставкам картин и к знаменитостям — к художникам, писателям и к другим умным людям, которыми вы восхищаетесь. Бабушка никак не может понять, что ей нужны не только званые обеды и наряды, но я знаю, что вы чуть ли не единственный человек во всем Нью-Йорке, кто может говорить с ней о том, что ей действительно интересно».
Умница Мэй! Как его тронуло это письмо! Однако он не намеревался выполнять ее просьбу — во- первых, он был очень занят, а кроме того, будучи женихом, совсем не хотел слишком уж явно выступать в роли покровителя госпожи Оленской. Он считал, что она сумеет гораздо лучше постоять за себя, чем воображала простодушная Мэй. У ее ног был Бофорт; над ней, словно ангел-хранитель, витал мистер ван дер Лайден, а в отдалении только и ждали удобного случая другие охотники добиться ее благосклонности (в том числе и Лоренс Леффертс).
Но всякий раз, когда он с нею разговаривал или просто ее встречал, он чувствовал, что простодушие Мэй на самом деле граничит с ясновиденьем. Эллен Оленская и впрямь была одинока и несчастна.
