Обед оказался довольно тяжелой повинностью. Обедать у ван дер Лайденов всегда было делом нелегким, но обед в честь герцога, состоявшего с ними в родстве, превратился прямо-таки в некое священнодействие. Арчер с удовольствием подумал, что лишь нью-йоркский старожил способен уловить (понятное одному лишь Нью-Йорку) тонкое различие между обыкновенным герцогом и герцогом ван дер Лайденов. К заезжим аристократам Нью-Йорк относился равнодушно и даже (за исключением стразерского кружка) отчасти высокомерно и недоверчиво, но, если они вручали верительные грамоты подобного рода, их принимали со старомодной сердечностью, которую они напрасно стали бы приписывать своему положению в справочнике «Дебретт».[62] Именно эту тонкость в обращении молодой человек особенно ценил в своем любимом старом Нью-Йорке, что, впрочем, не мешало ему над ним подсмеиваться.

Ван дер Лайдены постарались всячески подчеркнуть важность церемонии. На столе красовался севрский фарфор дю Лаков, столовое серебро эпохи Георга II[63] из Тривенны, английские фамильные сервизы ван дер Лайденов и Дэгонетов — «Лоустофт» (Ост-индская компания) и «Краун Дерби».[64] Миссис ван дер Лайден более чем когда-либо походила на портреты Кабанеля, а миссис Арчер в бабушкином ожерелье из мелкого жемчуга и изумрудов напомнила сыну миниатюры Изабе.[65] На всех дамах были их лучшие украшения, но, как полагалось в этом доме и в столь торжественном случае, драгоценные камни по большей части были в старинных оправах, а старая мисс Лэннинг, которую тоже уговорили приехать, надела даже камеи своей матери и испанскую блондовую шаль.

Графиня Оленская была единственной молодой женщиной за столом, и, обводя взглядом гладкие, пухлые пожилые лица, красовавшиеся между бриллиантовыми ожерельями и эгретками из страусовых перьев, Арчер заметил, что по сравнению с нею все они кажутся удивительно незрелыми. Ему стало страшно при мысли о том, что могло сообщить такое выражение ее глазам.

Герцог Сент-Острей, сидевший по правую руку хозяйки, был, естественно, главной фигурой на вечере. Но если графиня Оленская бросалась в глаза гораздо меньше, чем можно было надеяться, то герцога почти совсем не было видно. Как человек благовоспитанный, он не явился на обед в охотничьей куртке (подобно другому недавно посетившему Нью-Йорк герцогу), но его вечерний костюм был до того потрепан и мешковат и так напоминал старый домашний халат, что все это (вместе с его манерой сидеть сгорбившись и длинной бородой, свисавшей на манишку) отнюдь не придавало ему вида гостя, явившегося на званый обед. Низенький, с покатыми плечами, загорелый, с толстым носом, маленькими глазками и благодушной улыбкой, он почти ничего не говорил, а если и произносил какое-либо замечание, то так тихо, что, хотя гости в ожидании его слов то и дело умолкали, расслышать их могли только его ближайшие соседи.

После обеда, когда мужчины присоединились к дамам, герцог направился прямо к графине Оленской, и они, усевшись в уголок, погрузились в оживленный разговор. Никому из них, очевидно, не приходило в голову, что герцогу следовало прежде засвидетельствовать свое почтение миссис Лавел Минготт и миссис Хедли Чиверс, тогда как графине следовало побеседовать с милейшим ипохондриком, мистером Урбаном Дэгонетом с Вашингтон-сквера, который ради удовольствия с нею познакомиться нарушил свое строжайшее правило между январем и апрелем никогда не обедать вне дома. Герцог и графиня беседовали чуть ли не двадцать минут, после чего она встала, в одиночестве пересекла широкую гостиную и села возле Ньюленда Арчера.

В нью-йоркских гостиных даме не полагалось покидать одного джентльмена, чтобы искать общества другого. Этикет требовал, чтобы она сидела неподвижно, как истукан, и ждала, а мужчины, желавшие с нею поговорить, сменяли друг друга возле нее. Но графиня явно не сознавала, что нарушила какое-то правило; она совершенно непринужденно сидела в углу дивана рядом с Ньюлендом Арчером и в высшей степени благодушно на него смотрела.

— Расскажите мне о Мэй, — проговорила она. Вместо ответа Арчер спросил:

— Вы были знакомы с герцогом раньше?

— О да, мы виделись с ним каждую зиму в Ницце. Он очень любит карты и часто бывал в нашем доме. — Она сказала это очень просто, как могла бы сказать: «Он любит полевые цветы», после чего чистосердечно призналась — По-моему, он самый скучный человек на свете.

Это так понравилось собеседнику, что он тут же оправился от легкого шока, в который его ввергло предыдущее замечание графини. Было поистине забавно встретить даму, которая находит вандерлайденовского герцога скучным и осмеливается высказать свое мнение об этом. Он хотел задать ей несколько вопросов, чтобы узнать побольше о жизни, на которую бросили такой яркий свет эти небрежные слова, но побоялся пробудить тяжелые воспоминания, и, прежде чем он нашелся, что ответить, она уже вернулась к своей первоначальной теме.

— Мэй — просто прелесть; я не видела в Нью-Йорке другой такой красивой и умной девушки. Вы очень в нее влюблены?

— Так, как только способен человек, — краснея, засмеялся Арчер.

Она продолжала задумчиво смотреть на него, словно боясь пропустить хотя бы малейший оттенок значения его слов.

— Вы думаете, что существует предел?

— Предел влюбленности? Если он и существует, я о нем не знаю!

— Значит, у вас настоящий роман? — с горячим сочувствием спросила она.

— Самый романтичный из романов!

— Восхитительно! И вы обнаружили это сами — никто ничего для вас не устраивал?

Арчер с изумлением на нее посмотрел.

— Разве вы забыли, что у нас в стране мы не позволяем, чтобы кто-то устраивал за нас наши браки? — улыбаясь, спросил он.

Румянец залил ее смуглое лицо, и он тотчас пожалел о своих словах.

— Да, — отозвалась она. — Да, я забыла. Вы должны прощать мне такие ошибки. Я не всегда помню, что здесь хорошо… все… все, что плохо там, откуда я приехала.

Она опустила глаза на свой венецианский веер из орлиных перьев, и он заметил, что у нее дрожат губы.

— Простите, — вырвалось у него. — Но ведь вы здесь среди друзей.

— Да, конечно. Куда бы я ни пошла, я везде это чувствую. Вот почему я и вернулась домой. Я хочу забыть все остальное, хочу снова стать настоящей американкой, такой, как Минготты и Велланды или вы и ваша очаровательная матушка и все остальные милые люди, которые собрались здесь сегодня. А вот и Мэй, и вы сейчас уйдете, — добавила она, но не шелохнулась. И, отвернувшись от двери, снова посмотрела ему в лицо.

Комнаты начали наполняться приглашенными на послеобеденный прием гостями, и, проследив за взглядом госпожи Оленской, Арчер увидел Мэй Велланд, которая вместе с матерью входила в гостиную. В серебристо-белом платье, с венком из серебряных цветов в волосах высокая девушка напоминала Диану,[66] только что вернувшуюся с охоты.

— Видите, сколько у меня соперников, — проговорил Арчер. — Ее уже окружили, и теперь ей представляют герцога.

— Тогда останьтесь со мной еще немножко, — тихо сказала госпожа Оленская, слегка касаясь веером его колена. Это легчайшее прикосновение взволновало его точно ласка.

— Да, позвольте мне остаться, — отвечал он так же тихо, едва ли сознавая, что говорит, но в эту самую минуту к ним подошел мистер ван дер Лайден в сопровождении старого мистера Урбана Дэгонета. Графиня приветствовала их своей грустной улыбкой, и Арчер, почувствовав на себе укоризненный взгляд хозяина, встал.

Госпожа Оленская протянула руку, словно желая с ним проститься.

— Значит, я жду вас завтра после пяти, — сказала она и повернулась, чтобы освободить место мистеру Дэгонету.

— Завтра… — Арчер услышал свой голос, повторявший это слово, хотя он ничего ей не обещал, а она во время их разговора никак не дала понять, что желает его видеть.

Уходя, он заметил, как Лоренс Леффертс, высокий и ослепительный, подходит к графине, чтобы