полном соответствии с законами американского гостеприимства, предписывающими оказывать иностранцам прием не хуже, чем коронованным особам или по крайней мере их посланникам.

Гости были выбраны со смелостью и разборчивостью, в которых посвященные тотчас узнали твердую руку Екатерины Великой. Кроме таких надежных и проверенных лиц, как семейство Селфридж Мерри, которое приглашали повсюду потому, что так повелось с незапамятных времен, Бофортов, считавшихся родней, и мистера Силлертона Джексона с его сестрою Софи (она ездила туда, куда приказывал ей брат), приглашено было несколько самых модных и в то же время самых безупречных и влиятельных молодых пар — Лоренс Леффертсы, миссис Леффертс Рашуорт (очаровательная вдова), супруги Гарри Торли, Реджи Чиверсы и молодой Моррис Дэгонет с женой (урожденной ван дер Лайден). Надо сказать, что компания была подобрана как нельзя более удачно, ибо она составляла небольшой замкнутый кружок, который весь долгий нью-йоркский сезон денно и нощно без устали развлекался.

Два дня спустя произошло нечто невероятное — приглашения Минготтов отклонили все, кроме Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой. Преднамеренное оскорбление усугублялось тем, что среди нанесших его были даже Реджи Чиверсы, принадлежавшие к минготтовскому клану, а также одинаковым содержанием ответных записок — авторы всех до единой «сожалели, что не могут приехать», причем без какой-либо смягчающей ссылки на «полученное ранее приглашение», чего требовала элементарная вежливость.

В те дни нью-йоркское общество было так малочисленно и так ограничено в своих возможностях, что каждый, имеющий к нему касательство (включая извозопромышленников, поваров и дворецких), был совершенно точно осведомлен, кто в какой вечер свободен. Вот почему лица, получившие приглашения миссис Лавел Минготт, и могли со всей жестокостью недвусмысленно выразить свое решительное нежелание встречаться с графиней Оленской.

Удар был неожиданным, но Минготты, со свойственной им силою духа, приняли его стойко. Миссис Лавел Минготт поведала о происшествии миссис Велланд, та поведала о нем Ньюленду Арчеру; он, вне себя от возмущения, пожаловался матери, и она, после мучительного внутреннего сопротивления и внешних стараний умерить его пыл, как всегда, уступила настояниям сына и с энергией, которую предшествующие колебания лишь удвоили, тотчас приняла его сторону, надела серую бархатную шляпку и объявила: «Я еду к Луизе ван дер Лайден».

Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера был маленькой скользкой пирамидой, в которой еще не появилось ни единой трещины или лазейки. Ее незыблемую основу составляли те, кого миссис Арчер называла «простолюдинами», — достойное, но ничем не примечательное большинство почтенных семейств (таких, как Спайсеры, Леффертсы или Джексоны), которые поднялись на более высокую ступень посредством браков с кем-либо из представителей правящих кланов. Публика, утверждала миссис Арчер, уже не так разборчива, как прежде, и теперь, когда на одном конце 5-й авеню правит старуха Кэтрин Спайсер, а на другом — Джулиус Бофорт, не приходится ожидать, что старые традиции будут еще долго сохраняться.

Над этим состоятельным, но скромным нижним слоем располагалась, резко сужаясь кверху, крепко спаянная и влиятельная группа, столь ярко представленная Минготтами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство считало их вершиной пирамиды, тогда как они сами (во всяком случае, те, кто принадлежал к поколению миссис Арчер) понимали, что в глазах знатока генеалогии претендовать на это высокое положение могло лишь гораздо меньшее число семейств.

«Не повторяйте мне всю эту нынешнюю газетную болтовню насчет нью-йоркской аристократии, — говорила своим детям миссис Арчер. — Если она и существует, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, а впрочем, Ньюленды и Чиверсы тоже. Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными английскими или голландскими купцами, которые приехали в колонии в погоне за богатством и остались здесь потому, что им очень повезло. Один из ваших прадедов подписал Декларацию независимости,[46] другой был генералом в штабе Вашингтона и после сражения при Саратоге получил шпагу генерала Бергойна.[47] Этим можно гордиться, но титулы и знатность тут ни при чем. Нью-Йорк всегда был торговым городом, и в нем насчитывается всего каких-нибудь два-три семейства, которые могут претендовать на аристократическое происхождение в истинном смысле этого слова».

Миссис Арчер, ее сын и дочь, как и все жители Нью-Йорка, знали, кто эти избранные существа, — Дэгонеты с Вашингтон-сквера,[48] происходившие из старинного английского поместного дворянства, связанного родством с Питтами и Фоксами:[49] Лэннинги, которые вступали в браки с потомками графа де Грасса[50] и, наконец, ван дер Лайдены, происходившие по прямой линии от первого голландского губернатора Манхаттана и еще до Войны за независимость породнившиеся с французской и английской аристократией.

Семейство Лэннингов ныне было представлено всего лишь двумя престарелыми, но бойкими мисс Лэннинг, весело доживавшими свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели в стиле «чиппендейл»;[51] Дэгонеты, довольно значительный клан, состояли в родстве с лучшими фамилиями Филадельфии и Балтиморы, тогда — как возвышавшиеся надо всеми ними ван дер Лайдены как бы растворились в некоем неземном сумеречном сиянье, в котором ясно выделялись всего лишь две фигуры — мистер и миссис Генри ван дер Лайден.

Миссис Генри ван дер Лайден, в девичестве Луиза Дэгонет, была по матери правнучкой полковника дю Лака, происходившего из старинного семейства с Нормандских островов, который воевал под началом генерала Корнуоллиса[52] и после Войны за независимость поселился в Мериленде со своей молодою женой, леди Анжеликой Тривенна, пятой дочерью графа Сент-Острей. Дэгонеты и мерилендские дю Лаки всегда поддерживали тесную сердечную связь со своими знатными родичами Тривеннами из Корнуолла. Мистер и миссис ван дер Лайден не раз подолгу гостили у нынешнего главы дома Тривенна, герцога Сент-Острей, в его родовом поместье в Корнуолле и в Сент-Острее, что в Глостершире, и его светлость частенько говаривал о своем намерении в один прекрасный день нанести им ответный визит (без герцогини, которая боялась переезда через Атлантику).

Мистер и миссис ван дер Лайден жили то в Тривенне — своем имении в Мериленде, то в Скайтерклиффе, большом поместье на берегу Гудзона, которое еще в колониальные времена было даровано голландским правительством знаменитому первому губернатору, и «пэтруном»[53] которого до сих пор оставался мистер ван дер Лайден. Их большой импозантный особняк на Мэдисон-авеню открывался очень редко, и, приезжая в город, они принимали в нем лишь самых близких друзей.

— Пожалуй, тебе лучше поехать со мною, Ньюленд, — сказала миссис Арчер, внезапно остановившись возле дверцы брауновской коляски. — Луиза тебя очень любит, и потом ты ведь, конечно, понимаешь, что я делаю это только ради милочки Мэй, а кроме того, если мы все не будем поддерживать друг друга, то общество попросту перестанет существовать.

Миссис Генри ван дер Лайден молча внимала рассказу своей кузины, миссис Арчер. Можно было сколько угодно заранее убеждать себя в том, что миссис ван дер Лайден всегда молчит и что сдержанная от природы и благодаря воспитанию она очень добра к людям, которые ей нравятся. Даже личный опыт не всегда служил защитой от холодной дрожи, невольно охватывавшей каждого в гостиной особняка на Мэдисон-авеню, с ее высокими потолками и белыми стенами, где с обитых бледной парчою кресел явно по случаю его прихода только что сняли чехлы и где кисейные занавески все еще скрывали золоченую бронзу на камине и «Леди Анжелику дю Лак» Гейнсборо[54] в великолепной резной старинной раме.

Портрет миссис ван дер Лайден кисти Хантингтона[55] (в черном бархатном платье с венецианскими кружевами) висел напротив портрета ее очаровательной прабабки. Считалось, что он «не уступает Кабанелю»,[56] и, хотя он был создан