ставила, даже когда пастор приходил к обеду, когда тетя Марта приезжала из Бетсбриджа! — Зена задохнулась, словно заново потрясенная подобным святотатством. — Ты плохо кончишь, Мэтти Силвер. Ты, видно, в отца пошла. Не зря мне люди говорили, когда я тебя брала в дом, не зря меня предупреждали, и уж как я старалась свое добро от тебя уберечь, а все-таки ты до него добралась, погубила самое мое любимое… — Тут у нее вырвалось рыдание, но она поборола минутную слабость и снова окаменела, на этот раз окончательно.
— Если б я вовремя людей послушалась, тебя бы уже давно здесь не было, и все бы было в целости и сохранности, — сказала она, снова собрала осколки и вышла из кухни, неся их перед собой, словно мертвое тело…
ГЛАВА VIII
В свое время, когда болезнь отца вынудила Итана прервать ученье и вернуться домой, мать выделила ему комнатушку рядом с пустовавшей «залой». Он прибил там полки для книг, соорудил себе из досок холостяцкое ложе, разложил на кухонном столе свои бумаги, повесил на грубо оштукатуренную стенку портрет Авраама Линкольна и календарь под названием «Бессмертные мысли поэтов» и с помощью этих незатейливых средств попытался придать комнатушке сходство с кабинетом знакомого вустерского священника, который ему симпатизировал и давал читать книжки. Он по-прежнему уединялся здесь в летние месяцы, но с приездом Мэтти ему пришлось перенести свою печку наверх, а ночевать в неотапливаемой комнате в холодное время года было невозможно.
Об этом своем убежище он и вспомнил в тот вечер. Как только в доме все утихло и мерное посапыванье Зены убедило его, что продолжения кухонной сцены не будет, он крадучись спустился вниз. Тогда, после ухода Зены, они с Мэтти еще долго стояли в оцепенении, не в силах вымолвить ни слова. Потом, все так же молча, Мэтти домыла посуду и стала прибирать в кухне на ночь, а Итан снял с гвоздя фонарь и вышел на улицу, чтобы совершить ежевечерний обход дома. Когда он вернулся, кухня была пуста, но на столе лежали его кисет и трубка, а под ними записка на клочке бумаги, вырванном из каталога садовых семян. В записке было всего три слова: «Не беспокойся, Итан».
Он заперся в своем холодном, темном «кабинете», поставил фонарь на стол и, наклонившись к свету, стал читать и перечитывать записочку. Впервые в жизни Мэтти написала ему, и, держа в руках этот обрывок бумаги, он по-новому ощутил ее близость. Но одновременно он с удвоенной остротой осознал, что всякий иной способ общения отныне будет для них закрыт и он уже не увидит ее сияющей улыбки, не услышит ласкового голоса; взамен всего этого останется только холодная бумага и мертвые слова.
Все чувства его взбунтовались. Неужели он примирится с крушением всех своих надежд — он, такой молодой и сильный, еще полный жизненных соков? Неужели ему придется до конца своих дней жить бок о бок со сварливой, озлобленной женщиной? А между тем в нем были заложены иные возможности, но все они, одна за другой, оказались принесенными в жертву ограниченности и невежеству его жены — и, главное, без всякого проку: сейчас она была в сто раз сварливее и ожесточеннее, чем тогда, когда выходила за него замуж. В жизни ей осталось одно только удовольствие — измываться над ним.
В конце концов, почему он должен так бесполезно растрачивать свои дни? В нем вдруг пробудился и бурно восстал здоровый инстинкт самосохранения.
Укрывшись выношенной енотовой шубой, он прилег на свою дощатую койку, чтобы собраться с мыслями. Голова его упиралась во что-то твердое и комковатое. Это была диванная подушка, которую Зена смастерила сразу после их помолвки, — с тех пор он никогда больше не видел ее с иголкой в руках. Он вытащил подушку, швырнул ее на пол и прислонился головой к стене…
На память ему пришла история, которая случилась с одним парнем из ближних мест, примерно того же возраста, что Итан. Он тоже был женат, влюбился в девушку, все бросил и уехал с ней на Запад. Жена дала ему развод, он женился на своей девушке, разбогател и навсегда покончил с прежней своей никчемной жизнью. Итан сам видел эту счастливую пару прошлым летом в Шедс-Фолзе, куда они приезжали проведать родственников. У них была уже прехорошенькая дочка с льняными кудряшками, разодетая как кукла, с золотым медальончиком на шее. Брошенная жена тоже времени даром не теряла. Ферму, которая осталась ей от мужа, она продала и на эти деньги да еще на алименты, которые он ей уплатил, открыла закусочную: дела у нее шли отменно, и довольно скоро она завоевала себе в Бетсбридже прочное положение. Что если поступить так же — уехать завтра вместе с Мэтти, а не отпускать ее одну неведомо куда? Он мог бы потихоньку уложить свой чемодан и заранее спрятать его в сани под сиденье, и Зена ничего бы не заподозрила; а потом она поднялась бы наверх вздремнуть после обеда и нашла бы на кровати письмо…
Повинуясь неодолимому побуждению, он вскочил, снова засветил фонарь и сел к столу. В выдвижном ящике он нашарил листок бумаги, расправил его и принялся писать:
«Зена, я сделал для тебя все, что мог, и вижу, что напрасно старался. Тебя я не обвиняю, но и я не виноват. Может быть, нам обоим будет полезно расстаться. Я намерен попытать счастья на Западе, а ты можешь продать лесопилку и ферму и деньги оставить себе…»
На слове «деньги» его перо запнулось, и он сразу вспомнил, в какие жесткие денежные рамки поставлено его существование. Если он уступит Зене ферму и лесопилку, то сам останется без гроша за душой и начинать новую жизнь будет не на что. Он был уверен, что, оказавшись на Западе, сможет найти работу, и, будь он один, он рискнул бы уехать с пустым карманом. Но на его попечении будет Мэтти, а это уже совсем другой коленкор. А что станется с самой Зеной? И ферма, и лесопилка были заложены на полную стоимость, и даже если ей удалось бы найти покупателя — что само по себе было весьма сомнительно, — в лучшем случае она выручила бы за все целиком тысячу долларов. А как быть, пока ферма не продана? Зене ведь с ней не управиться. Итану еще удавалось извлекать из своей земли хотя бы скудный доход, потому что он за всем наблюдал самолично и сам трудился не покладая рук; но, разумеется, его жене, даже если со здоровьем у нее обстоит не так уж худо, как она воображает, не под силу будет тащить такой груз.
Ну что ж, она может уехать к своим родственникам и пожить у них на иждивении. То-то они обрадуются! Сейчас она толкала на это Мэтти — пусть-ка сама испытает, каково просить помощи у родни. Покуда она его разыщет, покуда возбудит бракоразводный процесс, он уже успеет обосноваться на новом месте, неважно где, и сможет уплатить ей достаточную сумму в виде алиментов. Либо он осуществит этот замысел, либо должен будет отпустить Мэтти одну — почти без всякой надежды позаботиться о ней в будущем.
Ища бумагу, он все переворошил в ящике стола, и когда снова взялся за перо, его внимание привлек старый номер бетсбриджской городской газеты. Газета лежала той стороной, на которой печатаются рекламные объявления, и ему сразу попался на глаза броский заголовок:
НА ЗАПАД — ПО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ!
Он пододвинул фонарь поближе и стал торопливо пробегать столбики цифр; но скоро газета выпала у него из рук, а письмо так и осталось недописанным. Минуту назад он ломал голову над тем, на что они с Мэтти будут жить, перебравшись на Запад; теперь он понял, что им туда и доехать-то будет не на что. О том, чтобы взять где-то в долг, даже речи быть не могло: полгода назад он использовал свою единственную возможность занять денег под обеспечение, чтобы оплатить безотлагательный ремонт лесопилки; а он знал, что никто в Старкфилде не одолжит ему и десяти долларов без залога. Неумолимые факты подступили к нему со всех сторон и прижали к стене, как тюремщики, настигшие беглого каторжника. Выхода не было. Ему оставалось покорно отбывать пожизненное заключение — и единственный луч света, скрашивавший до сих пор его существование, должен был с минуты на минуту погаснуть.
С трудом он дотащился до постели и лег; все его тело словно налилось свинцом, и ему казалось, что он не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Судороги сводили ему горло, и слезы, подступая к глазам, немилосердно жгли веки.
Пока он лежал без сна, окно напротив постепенно светлело и обозначилось в темноте мерцающим квадратом лунного неба, который прорезала наискось узловатая ветка яблони, той самой, под которой
