— Чтобы уйти от вас как можно дальше, — тихо повторила она.
Он снова рассмеялся, на этот раз с мальчишеской радостью.
— Вот видите, все напрасно. А дело, которое привело меня сюда, заключалось в том, чтобы разыскать вас. Однако нам пора, иначе мы пропустим наш пароход.
— Наш пароход? — удивленно нахмурилась она, потом с улыбкой добавила: — Да, но мне надо сначала вернуться в гостиницу — я должна оставить записку…
— Хоть десять. Вы можете написать ее тут. — Он достал бумажник и вечное перо, из тех, что только начали входить в моду. — У меня есть даже конверт — теперь вы видите, что все заранее предопределено. Вот — положите бумажник на колени, а я приведу в действие перо. С ним надо уметь обращаться, подождите… — он постучал рукой с пером по спинке скамейки. — Это очень просто — все равно что сбить ртуть на термометре. А теперь попробуйте…
Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, начала писать. Арчер отошел на несколько шагов, невидящими сияющими глазами глядя на прохожих, которые в свою очередь удивленно наблюдали непривычное зрелище — модно одетую даму, которая писала записку у себя на коленях на скамейке в парке Коммон.
Госпожа Оленская вложила записку в конверт, написала на нем фамилию, сунула в карман и тоже встала.
Они пошли по направлению к Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил обитую плюшем извозчичью карету — так называемый «гердик», на которой возили его записку в Паркер-хаус и кучер которой отдыхал от этого непосильного труда, поливая лицо водой из пожарного крана на углу.
— Я вам говорил, что все предопределено! Вот извозчик! Видите?
Оба рассмеялись, изумленные редкостной удачей — наткнуться на общественный экипаж в такой час, в самом неподходящем месте и притом в городе, где стоянки извозчиков все еще считались «иностранным новшеством».
Взглянув на часы, Арчер убедился, что до отправления парохода они еще успеют заехать в Паркер- хаус. «Гердик» загромыхал по жарким улицам и остановился у дверей гостиницы.
Арчер протянул руку за письмом.
— Прикажете отнести? — спросил он, но госпожа Оленская. покачав головой, выскочила из экипажа и исчезла за стеклянной дверью. Не было еще и половины одиннадцатого, но вдруг посланец, нетерпеливо ожидая ответа и не зная, чем себя занять, уже сидит среди путешественников, распивающих прохладительные напитки в холле, — Арчер заметил их, когда она входила в гостиницу.
Он ждал, шагая взад и вперед возле гостиницы. Юноша-сицилиец с глазами, как у Настасии, предложил почистить ему башмаки, а толстая ирландка — купить у нее персиков; двери поминутно отворялись, выпуская потных мужчин в сдвинутых на затылок соломенных шляпах, которые, проходя, окидывали его взглядом. Он подивился тому, что двери так часто отворяются и что все выходящие из них люди так похожи друг на друга и так похожи на всех остальных потных мужчин, которые в этот час беспрестанно входят и выходят сквозь двустворчатые двери гостиниц по всей стране.
Внезапно перед ним возникло лицо, которое он никак не мог соотнести с остальными. Он заметил его лишь мельком, потому что в эту минуту как раз находился в самой дальней точке своего дозора, и, поворачивая обратно к гостинице, среди множества типичных физиономий — худых и усталых, круглых и удивленных, добродушных и угрюмых — увидел это лицо, которое выражало одновременно нечто гораздо большее и притом совершенно иное. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и осунувшееся от жары, или забот, или от того и от другого вместе, однако почему-то более живое, подвижное, более осмысленное; но, быть может, это лишь казалось — потому что сам он был совершенно не таким, как остальные. Арчер на миг ухватился за тонкую ниточку памяти, но она тотчас порвалась и уплыла вместе со скрывшимся из виду лицом — по всей вероятности, какого-то иностранного коммерсанта, который в этом окружении казался вдвойне иностранным. Оно исчезло в потоке прохожих, и Арчер снова двинулся в свой обход.
Он не хотел, чтобы его видели перед гостиницей с часами в руке, и, пытаясь наугад определить, сколько времени он ждет, решил, что если госпожа Оленская так долго задержалась, значит, она либо встретила посланца, либо он ее подстерег. При этой мысли его опасения сменились душевной болью.
— Если она сию минуту не вернется, я пойду и найду ее, — сказал он себе.
Двери снова отворились, и она очутилась рядом с ним. Они уселись в экипаж, и, когда он тронулся, Арчер посмотрел на часы и увидел, что она отсутствовала всего три минуты. Неплотно вставленные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая по ухабам неровной булыжной мостовой, они поехали к пристани.
Сидя бок о бок на скамейке в полупустом пароходе, они вдруг поняли, что им почти нечего сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотят сказать, лучше всего можно выразить блаженным молчанием одиночества и свободы.
Когда гребные колеса начали вращаться, а суда и причалы постепенно растворились в знойной дымке, Арчеру показалось, будто весь знакомый привычный мир тоже стал растворяться. Ему очень хотелось спросить госпожу Оленскую, нет ли у нее чувства, будто они отправились в дальние края, откуда нет возврата. Но он боялся сказать это или что-либо другое, что могло бы оборвать тонкий волосок, на котором держалось ее доверие к нему. Он не хотел обмануть это доверие. В прошлом бывали дни и ночи, когда воспоминание об их поцелуе горело у него на губах, и даже накануне, по дороге в Портсмут, мысль об Эллен как огонь разливалась в его крови, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в этот неведомый мир, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, которую может нарушить даже самое легкое прикосновение.
Когда пароход вышел из гавани в открытое море, подул легкий ветерок и по заливу побежали длинные маслянистые волны с пеною на гребешках. Душный сырой туман все еще висел над городом, но впереди простирался прозрачный мир беспокойных, покрытых рябью вод и освещенных солнцем маяков на далеких мысах. Госпожа Оленская, откинувшись на поручни, полураскрытыми губами впивала морскую прохладу. Она обернула шляпу длинной вуалью, но лицо ее оставалось открытым, и Арчер был потрясен ее безмятежным оживлением. Казалось, она принимала их путешествие как нечто само собою разумеющееся и не только не боялась неожиданных встреч, но (что гораздо хуже) выказывала неуместный восторг по поводу такой возможности.
В скромной гостиничной столовой, где, как он надеялся, они будут одни, сидела крикливая компания безобидных на вид молодых людей и девиц — как пояснил хозяин, это были приехавшие на каникулы учителя, — и у Арчера упало сердце от мысли, что им придется разговаривать при таком шуме.
— Это безнадежно, я попрошу, чтобы нам дали отдельную комнату, — сказал он, и госпожа Оленская, ни словом не возразив, ждала, пока он вернется.
Комната выходила на длинную деревянную веранду, а из окон виднелось море. Здесь было прохладно и пусто; посреди стола, накрытого грубой клетчатой скатертью, красовалась банка пикулей и черничный пирог под стеклянною крышкой. Никогда еще ни одной искавшей уединения паре не доводилось найти убежище в столь незатейливом cabinet particulier,[166] и Арчеру почудилось, будто он прочитал чувство облегчения в едва заметной насмешливой улыбке, с которой госпожа Оленская села за стол напротив него. Женщина, сбежавшая от мужа — и, по слухам, с другим мужчиной, — наверняка владеет искусством непредвзято смотреть на вещи, но в самообладании госпожи Оленской было нечто такое, что притупило иронию Арчера. Ее спокойствие, умение ничему не удивляться и простота помогли ей пренебречь условностями и внушить ему, что желание остаться наедине вполне естественно для двух старых друзей, которым нужно так много сказать друг Другу…
24
Они обедали неторопливо и спокойно, временами прерывая стремительный поток разговора, — когда наваждение рассеялось, у них нашлось множество тем для беседы, но беседа порой становилась лишь
