слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.

– Ого! – сказала она. – Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!

– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?

– А вы? – крикнула она в ответ.

Он подошел к фортепиано.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.

– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для… Сиу Сити Сью, Сиу Сити…»

– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.

В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:

– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».

– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.

– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.

– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.

– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».

Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу».[68]

Он смотрел через дорогу на новое здание, где Би-би-си открывала свою последнюю телестудию при большом стечении народа. Это сулило Харгрейвсу материал для колонки слухов недели на две. Quel ennui,[69] подумал он.

Нет, нельзя забрасывать колонку слухов, единственный источник заработка в журналистике для старого гомика вроде него. Никто не хочет брать к себе старого хрыча, который печатает на машинке двумя пальцами. Никому не нужен пьяница за шестьдесят, не способный провести настоящее журналистское расследование и застукать наследного принца с порнозвездой где-нибудь в замке в горах. Для этого требуются не только энергия, но и молодость.

А здесь, наблюдая за шикарными господами и дамами, описывая их веселье и шалости, он вел единственную игру, оставшуюся в городе для некогда боевых коней, предавшихся ныне пьянству.

Харгрейвс поморщился. Он чувствовал приступ привычной болезни, называемой им «послеполуденной мигренью», – результат ленча в стиле Харгрейвса, то есть за чужой счет.

Чернорабочий, торговец грязью, бабник (если бывал при деньгах), друг великих и малых, Харгрейвс в периоды обострения «мигрени» ощущал себя катализатором, ферментом в кровеносной системе лондонского общества. Нет, не того затхлого предвоенного общества, в котором герцоги и графини умирали от смеха над грошовыми шутками, а сегодняшнего общества – грязного, динамичного, стоящего на желчи, обмане, хитрых сделках и обилии наркотиков.

Харгрейвс благословлял своего доброго духа, который не дал ему превратиться в наркомана, несмотря на все многолетние соблазны. Господи, дорогой! О, наконец и бар открыли через дорогу. Теперь поторопись, Харгрейвс, и утоли свою мучительную жажду, успокой головную боль.

Он едва не столкнулся с «мини», перебегая дорогу, и прошел мимо охраны у входа, даже не показав приглашения. Для вьючной лошади, вроде него, на свете осталось не так много развлечений, подумал Харгрейвс. Прорваться на вечеринку было одним из них. Любое ничтожество попытается сделать это, но только журналист умеет прорваться. У него в письменном столе лежало приглашение, но он уже двое суток не был в офисе. Бармен Нунан помахал ему издали.

Не следует появляться вовремя. Но толчея у бара на этой тусовке Биба просто невыносимая. Харгрейвс жестом подозвал официанта и облегчил его поднос на два высоких бокала шампанского. Очень неправильно заглатывать шампанское, сказал себе Харгрейвс, проделывая это, но, Господи, нужда заставит.

Ладно. Теперь вперед! Разве это не веселье? Никаких грустных мыслей, решил он. Никаких жалоб насчет старости. В этом огромном сером городе, раздувшемся от амбиций, стоило веселиться только, где за это платили. О, неплохая идея для начала колонки. «Как поставщик веселья, Биб не сравним ни с чем». Нет, не пойдет. «Так как все продается, решили в Бибе, почему не торговать весельем?» Нет, это тоже не пойдет. «Если вас интересует, куда девалось лондонское веселье, знайте, его подарили Бибу в пятницу на празднование открытия…»

– Официант! Да, заберите эти, спасибо. А я возьму вон те.

Много лучше! Веселее!

Он почему-то подумал о том, как выглядело в прошлом такое искусственное веселье. Пришел в голову Рим при Нероне. Потом – последние дни Веймарской республики. Отчаянно нарумяненные парни, девицы в смокингах, экс-генералы, банкиры, веселья хоть отбавляй.

А здесь не так плохо, заметил Харгрейвс. Первыми всегда приходят подающие надежды молодые, будущие звезды и юнцы в своей самой занюханной одежде, в свитерах с дырками, проеденными молью, с прическами панков, в наколенниках и без носков, синевато-багровом гриме. Веймарская ночь в Хаммерсмите.

И музыка. Дикий оглушающий рев, неразборчивые слова с ударными, состоящими из нескольких электронных чипов, огромный громкоговоритель, который может скопировать у живого барабанщика все, кроме пота. И воздух, конечно, уже насыщенный дымом «травки».[70]

Ага! Лазера нет! Спасибо, дорогой Биб. Мои уши ты не пощадил, но глаза отдыхают.

– Неужели это вы, дорогая? Так рано? – поинтересовался он.

– Я пригласила свою очередную жертву – Ройса Коннела, – объяснила Джилиан. – Вы видели его?

– Всего без четверти семь. Официант. А, понятно. – Он кисло посмотрел на официанта. Из-за собеседницы он теперь не мог брать по два бокала, не предложив одного из них ей. – Неужели вы им серьезно интересуетесь? – спросил он ее.

– Считайте это последним желанием Лэм.

– Но, я имею в виду, Джилиан, это должно быть очевидно. – Харгрейвс остановился и похолодел, поняв, что зайдя слишком далеко, может оказаться без работы на «Лэм на заклание». Для этого он еще недостаточно надрался, спасибо. Он, конечно, знал о Лэм, кое-что не подлежащее гласности, например, происхождение ее семьи. Но если ее прижать, она станет безжалостной.

– Я знаю все об этом, – призналась Джилиан. – Боюсь, что именно это и привлекло меня. Вызов.

– Господи, да почему же я не могу быть вызовом?

– Вы – вызов? Здесь нет никого моложе восьмидесяти, кого бы вы не трахнули, с их согласия, разумеется.

Ее желто-коричневые глаза заблестели, когда она представила эту картину. Потом она сосредоточилась на Харгрейвсе, и он вдруг пожалел, что в зале нет лазера, выдержать который было бы гораздо легче, чем ее взгляд.

– Что говорят о Ройсе? – поинтересовалась у него Джилиан.

– «Роли изменились», – процитировал он воображаемый заголовок. – Автора колонок опрашивает телерепортер. Никаких комментариев, Флит-стрит рыдает.