ей подмигивали. Легко ли осознать, что тебе приходится вернуться к тому, с чего ты начинал девять лет назад?

Не дожидаясь Лобо, она вышла из палатки и отправилась к заднему двору. Здесь она и столкнулась с великаном Лобо. Его большое лицо имело какое-то странное выражение. «Неужели у него тоже были акции?» — подумала Мара. Кланки, она знала, пострадала точно, да и еще немало людей в цирке, заразившихся этой болезнью от мистера Сэма.

— Ты слышал новости? — спросила она у Лобо. Он моргнул один раз, что означало «да». — У тебя что, тоже были акции?

Он удивленно посмотрел на нее и покачал головой, потом сделал жест — ладонь чуть ниже колена, — обозначавший на его языке Джоко.

— Что-то случилось с Джоко? — испугалась Мара.

Лобо положил палец в рот и так хлопнул губами, что Мара задрожала.

— Джоко… умер?

Великан моргнул, и глаза его наполнились слезами. А ведь они с Джоко никогда не были особенно дружны.

— Это было самоубийство? — спросила Мара. Ей важно было это знать.

Он кивнул, и мир поплыл у Мары перед глазами. Она услышала звуки оркестра: ее выход — и машинально бросилась к цирку. Лобо поплелся за ней, и если бы она обернулась, то, как в зеркале, увидела бы свое страдание на его лице.

Она хотела разрыдаться, но не могла. Ее боль, ее злоба были слишком велики. «Ты не должен был этого делать, — твердила она. — Я не думала, что ты трус».

По лицам артистов она видела: они уже знают. Все стояли молча. Артисты, уже отработавшие свои номера, не расходились. Они расступились, пропуская Мару вперед. И она не остановилась, она быстрой походкой прошла мимо клоунов, жавшихся друг к дружке так, точно им было холодно. Потом Мара поплачет и еще раз проклянет судьбу, которая требует столь суровой платы за каждую минуту счастья, но сейчас… Сейчас ее выход!

Конрад Баркер громко объявил номер Принцессы Мары, и публика взорвалась аплодисментами. Под звук барабанов она взобралась к Лобо на плечи, и счастливая улыбка появилась на ее лице, когда его осветил яркий луч прожектора. Она помахала рукой зрителям, а Лобо медленнее, чем обычно, понес ее по арене к белому канату, по которому ей предстояло взобраться под самый купол.

Когда она скинула бархатную накидку, послышались радостные возгласы публики, сменившиеся тишиной ожидания. И Мара полезла вверх, через каждые два-три фута посылая публике воздушные поцелуи. Она делала все это машинально, механически, без обычной безумной радости, которую всегда испытывала, оказавшись на двадцать минут полностью во власти зрителей.

Достигнув колец, она принялась делать обычные, хорошо заученные упражнения. Она знала, что не в лучшей форме сегодня, и все же нельзя было разочаровывать зрителей.

И вот настало время бланшей.

Обычно она заигрывала с публикой, делая разные ужимки, улыбаясь и раз или два начиная «понарошку», но сегодня она сразу приступила к настоящим бланшам. И боль от веревки доставляла ей неизъяснимое удовольствие.

«Это для тебя, Джоко», — шептала она, вскидывая тело вверх, затем вниз и совершая наконец полный оборот.

Обычно она делала не больше тридцати пяти упражнений, но сегодня скорбь и злоба мутили ее разум. Ей не хотелось кончать это бешеное вращение.

Зрители понимали, что на их глазах происходит нечто необыкновенное, и считали:

— Сорок восемь… сорок девять… пятьдесят…

Но она все не останавливалась, не обращая внимания на острую боль в плечах и запястьях.

Снизу за ней следили сотни глаз. Она уже слышала, как мистер Сэм кричит ей:

— Мара, хватит! Довольно!

Но ничто не могло остановить Мару. Именно сегодня она должна поставить рекорд — сделать это в честь Джоко. И она сделает это в день его смерти, в память о нем!

Через несколько дней цирк уедет отсюда, а его маленькое тельце останется лежать здесь, в этой земле. И Джоко забудут. Пройдет совсем немного времени — и как будто его никогда и не было на свете. А этого Мара пережить не могла.

Но если сегодня вечером она побьет рекорд по бланшам, поставленный в 1924 году Лилиан Лей-цель, ее успех будет навсегда ассоциироваться с днем смерти Джоко. А она должна сделать все, чтобы о Джоко помнили.

— Сто сорок… сто сорок один…

Перед лицом Мары мелькали лица, воспоминания. Как она познакомилась с Джоко и как он пригласил ее с собой пообедать… как он свернулся однажды клубочком, пряча у нее на груди свое лицо… как он рассказывал ее маленькой дочурке длинную-предлинную сказку о принцессе с огненно-рыжими волосами…

— Двести… двести один…

Боль в запястьях стала невыносимой. Но Мара старалась не думать об этом, ей даже казалось, что все это происходит не с ней…

Мара слышала вопли зрителей, чувствовала участие людей, столпившихся на заднем дворе. Но все это ничего не значило. Она собрала в кулак всю свою волю. Она не может сдаться, она должна оказаться сильнее, чем ее тело.

— Двести тридцать восемь… двести тридцать девять…

Мара достигла рекорда Лилиан Лейцель. Еще один бланш — и она побьет его. Боль становилась все невыносимее… но нет, она должна… Собрав последние силы, она перекинула тело вверх, затем вниз…

Публика визжала от восторга, и Мара услышала, как Конрад Баркер торжественно объявил, что все они присутствуют при историческом моменте, когда Принцесса Мара из Брадфорд-цирка побила рекорд по бланшам, поставленный Лилиан Лейцель. Его слова вывели Мару из оцепенения, и она увидела, как струйка крови течет из ее запястий, красными карминными капельками брызгая на белый костюм.

«Ничего, отдам его Кланки», — подумала Мара. Прыжок на канат… И в ту же секунду ладони сами собой разжались, и она почувствовала, как веревка ускользает из рук. Послышались испуганные крики, вопли ужаса… а далеко внизу желтела арена.

Мара видела, как Лобо бросился ловить ее, но она знала, что он не успеет. Всего секунда или две помешают ему ее спасти, но эти секунда-две обязательно помешают… Джоко ведь говорил: «Залезть на канат тяжело, а сорваться с него ой как просто!»…

«Вот как оно, оказывается, все кончается…» — было последнее, о чем успела подумать Мара.

Боль залила тело Мары, проникая в каждую его клеточку. Рассудком она понимала, что могло быть и хуже, что гораздо хуже было бы не чувствовать совсем ничего. Ее мозг отказывался верить в случившееся и всячески старался вновь повергнуть ее в состояние беспамятства.

Потом сквозь боль прорвался звук. Голоса, сливавшиеся в единое целое так, что невозможно было разобрать ни одного слова. Журчащие звуки — словно в соседней комнате тек кран. А порой ей казалось, что кто-то стонет.

Мара попыталась открыть глаза, но веки будто налились свинцом. Боже, неужели она ослепла? Ужас пронзил ее душу; она попыталась говорить, но поняла, что не в силах открыть рот.

— Мара… — послышался незнакомый мужской голос. — Вы слышите меня, Мара? Вы в больнице, а я ваш врач, доктор Тоуп. С вами случилось несчастье, но мы сделаем все, чтобы вас вылечить. Я дам вам обезболивающее, но прежде всего я хочу сказать вам, что ваша жизнь уже вне опасности. Вы понимаете меня?