видно, это и была та самая духовная засуха, о которой говорил Гюннюльф. «Верующему христианину не подобает терять мужество, – поучал отец Эйлив. – Неуклонно твори молитвы и добрые деяния, подобно оратаю, который пашет, удобряет и сеет, – и тогда дай срок, и милосердный господь ниспошлет погодное время». Но ведь самому отцу Эйливу никогда не приходилось вести хозяйство усадьбы…
С Гюннюльфом ей не довелось свидеться в тот раз. Он находился на севере, в Хельгеланде, проповедуя и собирая пожертвования для своего монастыря. Вот какова была участь одного из наследников рыцаря из Хюсабю, а другой…
Но Маргрет, дочь Эрленда, несколько раз навещала мачеху в городской усадьбе. Купеческая жена приходила в сопровождении двух служанок; на ней была богатая одежда, вся так и сверкавшая драгоценностями, – свекор Маргрет был золотых дел мастер, так что в семье не было недостатка в золотых украшениях. Маргрет казалась довольной и счастливой, хотя детей у нее не было. Она, кстати, получила свою долю от отца. Господь ведает, вспоминала ли она когда-нибудь о злосчастном калеке, Хоконе из Гимсара. Говорили, что он едва передвигается по двору на двух костылях…
Но и в ту пору, казалось теперь Кристин, она без горечи думала об Эрленде. Тогда у нее в мыслях было только одно: самое страшное позади, и Эрленд снова свободен. Он сразу скрылся тогда у аббата Улава. Заниматься сборами и переездом, показываться в городе после всего случившегося – это было не под силу даже Эрленду, сыну Никулауса…
И вот настал день, когда, погрузившись на корабль, они поплыли через Трондхеймский фьорд; это была ладья «Святой Лаурентиус», та самая, которую Эрленд нанял перед свадьбой, чтобы везти приданое домой в Хюсабю…
Стоял тихий день поздней осени, даль фьорда отливала тусклым, свинцовым блеском; холодом веяло от всего мира, берега были испещрены тревожными белыми пятнами: первые бороздки снега на замерзших полях, первый снег полосами на синеющих лесами горах. Самые высокие облака, там, где небо было совсем синим, казались тончайшей мукой, развеянной ветром, дующим с поднебесья. Корабль медленно и неповоротливо огибал скалистый мыс. Кристин глядела на белые брызги пены под скалой и гадала, придется ли ей вновь мучиться морской болезнью, когда они выйдут в открытое море.
Эрленд стоял у поручней, у самого форштевня, с двумя старшими сыновьями. Ветер трепал их волосы и плащи.
Вот перед ними открылся Корсфьорд и за ним Гэуларус и песчаная коса в Биргси. Полоска солнечного света лежала на прибрежном холме, местами буром, местами белом от снега…
Эрленд что-то сказал сыновьям. Тогда Бьёргюльф отделился от поручней и, круто повернувшись, пошел на корму. Он двигался между пустыми скамьями для гребцов, нащупывая дорогу копьем, с которым никогда не расставался и которое заменяло ему посох. Он прошел почти рядом с матерью… кудрявая черная голова низко опущена, и глаза так сильно сощурены, что они почти исчезли за веками; рот его был упрямо сжат» Дойдя до юта, он спустился вниз…
Мать перевела взгляд туда, где остались двое – Эрленд и его старший сын. И вдруг Никулаус опустился на одно колено, словно оруженосец, приветствующий своего властелина, и, взяв руку отца, поцеловал ее.
Эрленд поспешно выдернул руку. Кристин только на мгновение увидела его смертельно побледневшее, искаженное лицо, когда он быстро отвернулся от сына, пошел на корму и исчез за парусом…
Они заночевали где-то в гавани, на одном из островков в шхерах Мере, ближе к океану» Теперь качка стала гораздо сильнее. Якорные канаты скрипели, корабль швыряло то вверх, то вниз. Кристин спустилась вниз, где должна была спать с Эрлендом и двумя младшими сыновьями. Ее тошнило, она с трудом удерживала равновесие, пол ходил ходуном под ее ногами; над головой раскачивался фонарь, затянутый пузырем; тусклое пламя все время мигало, а она пыталась справиться с Мюнаном и заставить его помочиться в щель между досками пола. Спросонья он испачкал постель и теперь кричал и отбивался от незнакомой жен-шины, которая называла себя его матерью и хотела ему помочь. В этот момент к ним спустился Эрленд.
Она не могла разглядеть его лицо, когда он еле слышно спросил:
– Ты видела Ноккве? У него были твои глаза, Кристин. – Эрленд коротко, с усилием втянул воздух. – Ты точно так смотрела на меня в то утро у ограды монастырского сада… когда узнала обо мне самое худшее… и отдала мне свою любовь…
Вот тогда-то она и почувствовала первую каплю горечи в своем сердце. «Боже, смилуйся над моим сыном – не дай ему пережить тот день, когда он увидит, что отдал свою любовь тому, у кого все уходит промеж пальцев, точно вода или сухой песок…»
Ей уже раньше почудилось, будто с южной стороны она слышит в горах топот копыт; теперь он раздался снова, гораздо ближе. Это не были кони, отбившиеся от табуна. Это какой-то всадник во весь опор несся по холмам внизу в ущелье.
Она похолодела от страха: кто может так мчаться в этот поздний час? Говорят, что когда луна на ущербе, мертвецы скачут на север… Ей послышалось, что в отдалении за первой лошадью следуют другие… И все-таки она не двинулась с места. Она сама не знала почему – потому ли, что страх сковал ее члены, потому ли, что сердце ее так ожесточилось в эту ночь…
Топот приближался – всадник уже пересек вброд реку под самым лугом. Над зарослями ивняка блеснуло острие копья. Соскользнув с камня, она бросилась было назад к хижине, но в это мгновение всадник спрыгнул с коня и, привязав его к столбу, накинул на него свой плащ. Потом стал подниматься по склону – это был крупный, полный мужчина – Кристин узнала Симона.
Когда он внезапно увидел ее прямо перед собой в свете луны, он, как видно, испугался не меньше, чем вначале она.
– Иисусе, это ты, Кристин, или это?.. Что ты делаешь здесь в такой час?.. Ты ждала меня? – торопливо спросил он, с выражением сильного страха в голосе. – У тебя было предчувствие, что я приеду к тебе?
Кристин покачала головой:
– Андрес тяжко болен, Кристин. Мы боимся за его жизнь. Ты здесь самая искусная лекарка… Вспомни, он сын твоей сестры. Согласна ли ты тотчас ехать со мной? Ты ведь знаешь, я не прискакал бы за тобой среди ночи, кабы дело не шло о жизни мальчика, – произнес он с мольбой.
Войдя в хижину, он повторил то же самое Эрленду, который сел на постели, заспанный и немного удивленный. Эрленд стал утешать свояка тоном человека бывалого: у таких маленьких детей порой от самой пустячной простуды начинаются горячка и бред; быть может, это вовсе не опасно. «Ты сам знаешь, Эрленд, я не прискакал бы сюда среди ночи и не стал бы просить Кристин ехать со мной, не будь я уверен, что сын мой борется со смертью…»
Кристин вздула уголья, подбросила топлива в очаг. Симон сидел, уставившись в огонь, жадно выпил молоко, которое она ему предложила, но от еды отказался. Он хотел отправиться домой, как только на сетер приедут отставшие от него спутники.
– Ты согласна, Кристин?
Он объяснил, что за ним скачут слуга и работница-вдова, которая тоже служит в Формо; эта достойная женщина может на время заменить Кристин на сетере. «Осбьерг хорошая, работящая женщина», – повторил он.
Подсадив Кристин в седло, Симон предложил:
– Ежели тебе все равно, мы спустимся по южному склону пешей тропой.
Кристин никогда не бывала на этом склоне горного кряжа, но знала, что там в долину ведет тропинка, которая крутыми уступами спускается лесом прямо к Формо. Она сказала Симону, что согласна ехать этой дорогой, но тогда его слуге придется отправиться через Йорюндгорд, чтобы захватить ее ларец и мешочки с луковицами и травами. Пусть он разбудит Гэуте, тот знает, где что лежит.
Проезжая берегом широкого болота, они пустили лошадей рядом, и Кристин попросила Симона еще раз подробно рассказать о болезни сына. Незадолго до праздника святого Улава все дети в Формо перенесли глоточную, но быстро поправились. И вдруг трое суток назад среди дня Андрес, который до этого с виду был совершенно здоров, занемог. Симон хотел взять мальчика с собой в поле и посадил его на телегу, но тут
