Конечно, у нее не было нужды самой ехать на сетер, точно какой-нибудь скотнице. Но дома, в усадьбе, что-то неотступно точило и снедало ее, так что минутами ей казалось, будто она вот-вот задохнется. К тому же она желала доказать самой себе, что ей под силу любая работа, какую выполняют простые крестьянки. В трудах и заботах прошел каждый день и каждый час ее жизни с той поры, как она молодою женой вошла в дом Эрленда, сына Никулауса, и увидела, что тут должно положить все силы, чтобы спасти наследство для ребенка, которого она носит под сердцем; коли этого не может сделать его отец, стало быть должна сделать она сама. Вот почему она хотела теперь убедиться, что, если понадобится, она в силах своими руками выполнить любую работу, которую поручала в былые дни своим служанкам и батрачкам. Тот день, когда, кончив сбивать масло, она почувствовала, что у нее впервые уже не ломит поясницу, был радостным днем в ее жизни. И радостно было ей в то утро, когда она сама ходила выпускать скот из загона; коровы за лето стали гладкими, тучными, и когда на заходе солнца она скликала стадо, возвращавшееся с пастбища, ей показалось вдруг, что бремя на ее душе стало чуть-чуть легче. Она утешалась, глядя, как трудом ее собственных рук наполняются закрома, и ей казалось тогда, что она расчищает новину, на которой суждено возродиться благоденствию ее сыновей.

Йорюндгорд был богатой усадьбой, однако не столь богатой, как она полагала: раньше. А Ульв был чужаком в долине. Он то и дело попадал впросак, и тотчас терял терпение. По местным представлениям, обитатели Йорюндгорда никогда не знали недостатка в сене: им принадлежали заливные луга вдоль реки и на островах. Но сено это было намного хуже того, к какому Ульв привык в Трондхеймской области. Он не мог примириться с тем, что в него надо добавлять такую пропасть мху, листьев, вереску и ботвы, как это делали жители долины…

Ее отец как свои пять пальцев знал каждый клочок их усадьбы, он обладал мудрым опытом землепашца, которому ведомы все причуды солнца и ветра в родном краю, который знает, как примет каждый участок земли засуху и половодье, помнит родословную каждого животного: ведь он сам спаривал, кормил, выхаживал и продавал скот поколение за поколением. Вот этот-то опыт и нужен был здесь теперь. Она еще не знала так своей родной усадьбы. Но она хотела узнать – и хотела, чтобы узнали сыновья…

Однако Эрленд никогда не требовал этого от нее. Он взял ее в жены не для того, чтобы обречь ее на труд и заботы. Он взял ее в жены, чтобы она спала в его объятиях. А потом в урочный час на свет появлялось новое дитя и требовало места в ее объятиях, у ее груди, доли в ее тревогах…

Кристин простонала сквозь стиснутые зубы. Она сидела на камне, дрожа от холода и гнева.

«Рас!шп зегуа» – на норвежском языке эти слова означают: «Будь верен договору».

Это случилось тогда, когда Арне, сын Яввалда, и брат Лейф из монастыря на Нидархолме приехали в Хюсабю, чтобы перевезти в Нидарос имущество, принадлежащее ей и детям. Эрленд и в тот раз предоставил ей улаживать все дела, а сам уехал в монастырь на Нидархолм. Она остановилась в городской усадьбе, которая теперь перешла во владение монахов, – и Арне, сын Яввалда, поселившись на том же дворе, помогал ей советом и делом. Об этом просил его в письме Симон.

Арне отнесся к поручению Симона так, словно речь шла о спасении его собственного достояния. Приехав в город, он в первый же вечер вызвал в конюшню ее и фру Гюнну из Росволда, которая привезла в Нидарос обоих малышей. Семь лошадей по выбору – люди хотели поступить с Эрлендом, сыном Никулауса, по справедливости и не стали возражать, когда Арне объявил, будто каждый из старших пяти сыновей хозяина Хюсабю имел собственную верховую лошадь и еще две принадлежат хозяйке и ее личному слуге. Арне взялся представить свидетелей, которые слышали, как Эрленд подарил своему сыну Никулаусу испанского жеребца Сутена, – хотя все понимали, что Эрленд говорил это в шутку. Самому Арне эта длинноногая скотина была совсем не по сердцу, но он знал, что Эрленд души не чает в жеребце…

Арне очень горевал, что пришлось отдать парадные доспехи Эрленда: огромный шлем и меч с золотой насечкой; правда, они годились только для турнира, но стоили уйму денег. Зато Арне выторговал епанчу Эрленда из черного шелка с вышитым красным львом. А английские боевые доспехи он потребовал для Никулауса. Арне утверждал, что других таких великолепных доспехов не сыскать во всем норвежском королевстве – знаток оценит их с первого взгляда. Правда, они уже не раз побывали в деле – еще бы, ведь Эрленд пускал в ход оружие куда чаще, чем другие сыновья рыцарей в нынешние времена…

Арне любовно поглаживал каждый доспех: шлем, наплечники, наручи, поножи, стальные рукавицы из тончайших пластинок, нагрудные латы и кольчугу, легкую, удобную и удивительно прочную. А меч! У него была обыкновенная стальная рукоятка, и кожаная перевязь уже стерлась, но такой клинок воистину диковинка…

Кристин сидела, положив меч на колени. Она знала, что Эрленд обрадуется ему, как желанной возлюбленной: из всех своих мечей он пользовался только им одним. Меч достался ему в ранней юности после смерти Сигмюнда, сына Турольфа, с которым Эрленд спал в одной постели, когда впервые стал служить при дворе короля.

Только один-единственный раз Эрленд назвал при ней имя этого друга: – Кабы господь бог не поторопился отозвать Сигмюнда в иной мир, в моей судьбе многое вышло бы иначе… После его смерти я так тосковал при королевском дворе, что сам выпросил у государя позволения сопровождать на север Гиссюра Галле. Впрочем, не случись все это, нам с тобой никогда бы не видеть друг друга, любовь моя, – тогда я был бы уже давно женат к тому времени, как ты стала взрослой девушкой…»

От Мюнана, сына Борда. Кристин слышала, что в ту последнюю зиму, когда Сигмюнд, сын Турольфа, уже не поднимался с постели и с кровавой мокротой выплевывая по кусочкам свои больные легкие, Эрленд дни и ночи напролет, точно мать за больным ребенком, ухаживал за умирающим другом, изредка забываясь коротким сном здесь же, у постели больного. А когда Сигмюнда погребли в церкви святого Халварда, Эрленд каждый день приходил на его могилу, ложился ничком на надгробный камень и оплакивал умершего. Но при ней он назвал имя этого друга только один-единственный раз. В церкви Халварда Эрленд не раз назначал ей свидания в ту многогрешную зиму их жизни. Но он ни разу не обмолвился, что том погребен любимейший друг его юности. Она знала, что так же неутешно он оплакивал свою мать; он себя не помнил от горя, когда скончался Орм. Но он никогда не вспоминал вслух ни о своей матери, ни о сыне. Она знала, что он бывал в городе и навещал Маргрет, но он никогда не заговаривал о своей дочери.

…На клинке меча у самой рукоятки она заметила какие-то буквы и значки. Большей частью это были руны, которые не умели прочесть ни она, ни Арне. но монах взял меч в руки, долго вглядывался в него и потом произнес: «Pactum serva'. На норвежском языке это означает: «Будь верен договору '.

/ Арне и брат Лейф много толковали о том, что большая часть имений на севере, которые Эрленд передал во владение жене в виде свадебного подарка, заложена и разорена. Они все придумывали, нет ли какого-нибудь средства их спасти. Но Кристин не хотела и слышать об этом – честь надлежит спасать прежде всего, она не желала никаких споров о том, законны или незаконны действия ее супруга. К тому же Арне причинял ей невыносимые муки своей болтовней, хотя намерения у него были самые добрые

Когда Арне с монахом, пожелав женщинам спокойной ночи, удалились в свои покои, Кристин бросилась на колени перед фру Гюнной, прижалась лбом к ее груди.

Выждав немного, старуха приподняла ее голову. Кристин поглядела на старую женщину, на ее тяжелое, отечное, точно вылепленное из желтого воска лицо с тремя глубокими морщинами на лбу, с проницательными, добрыми голубыми глазами, ввалившимся, беззубым ртом и кустиками длинных седых волос на подбородке. Это лицо склонялось над ней во многие трудные часы ее жизни – фру Гюнна присутствовала каждый раз при ее родах, один только Лавранс появился на свет без нее: тогда Кристин ездила домой проститься с отцом, лежавшим на смертном одре.

– Да, дитя мое, – проговорила фру Гюнна, положив руку на лоб Кристин, – мне случалось помогать тесе не раз, когда ты вот так падала на колени. Но в этой борьбе, моя Кристин, ты должна пасть ниц перед самой божьей матерью и молить ее помочь тебе выстоять до конца…

О господи, разве Кристин не делала этого? Она молилась и каждую субботу читала из псалтыря, блюла посты, которые наложил на нее архиепископ Эйлив, когда отпустил ее грех, раздавала милостыню и сама прислуживала каждому страннику, который просил приюта в их доме, не гнушаясь самыми грязными и убогими. Но теперь, выполняя все это, она уже не испытывала внутреннего просветления. Разумом она понимала, что просветление должно быть, но в сердце ее точно наглухо захлопнулись какие-то ставни. Как