души, и о четвертом, еще не родившемся. – ляг и отдохни немного, Кристин. Если уж так необходимо, чтобы кто-нибудь бодрствовал у моей постели, пусть Йон посидит рядом со мной.

Наутро, когда она сняла повязку, Симон спокойно взглянул в ее полное отчаяния лицо:

– Что делать, Кристин, моя рука слишком сильно нагноилась и опухла, да к тому же я еще застудил ее, прежде чем ты взялась за мое лечение. Я ведь уже сказал тебе, меня ты исцелить не сумеешь. Не кручинься же об этом, Кристин.

– Ты не должен был пускаться в такой далекий путь, – сказала она тихо.

– Дольше своего века не проживешь, – отвечал Симон, не меняя тона. – Я хотел вернуться домой… Надо было распорядиться… как тут все будет после меня.

Он усмехнулся:

– Все огни в конце концов догорают.

Кристин смотрела на Симона затуманенным слезами взглядом. У него и прежде всегда бывала в запасе какая-нибудь поговорка… Она глядела на его лицо, испещренное красными пятнами. Пухлые щеки и двойной подбородок сразу как-то опали, обвиснув тяжелыми складками. Глаза глядели мутным, лихорадочным взором – потом вдруг прояснились, словно сознание вернулось в них; Симон устремлял на нее твердый, испытующий взгляд, столь свойственный его маленьким, серым, как сталь, проницательным глазам.

Когда в горницу проник дневной свет, Кристин увидела, что у Симона заострился нос, – от него к уголкам рта с двух сторон протянулись белые полосы.

Она отошла к маленькому оконцу и остановилась там, глотая слезы. Толстый слой инея на стекле мерцал, переливаясь золотисто-зелеными искорками. На дворе, как и всю эту неделю, наверное, снова стоял чудесный зимний день.

…Она знала: это – предвестник смерти…

Она вернулась к постели, просунула руку под одеяло – опухоль появилась и на щиколотках, до самых лодыжек.

– Хочешь?.. Хочешь, я пошлю за отцом Эйриком? – тихо спросила она.

– Да, но только к вечеру, – ответил Симон.

Он должен поговорить с ней до того, как исповедуется и получит отпущение. А потом он постарается направить свои мысли по иному пути.

– Чудно, что не кому, как тебе придется обряжать мой труп, – сказал Симон. – Сдается мне что я буду не очень-то красивым покойником.

Кристин подавила рыдание. Отойдя к окну, она снова приготовила ему сонное питье. Но Симон от него отказался:

– Мне не нравится это твое зелье, Кристин, от него в голове какой-то туман.

Однако немного погодя он сам попросил дать ему питье.

– Только не клади в него слишком много того, от чего клонит в сон. Мне надо поговорить с тобой об одном деле.

Он проглотил питье, а потом стал ждать, пока боль немного утихнет, чтобы спокойно и твердо высказать то, что намеревался.

– Хочешь, мы позовем к тебе отца Эйрика: он лучше всех уврачует теперь твои страдания…

– Хорошо, но только позднее. Сначала я хочу кое-что сказать тебе.

Он помолчал. Потом проговорил:

– Передай Эрленду, сыну Никулауса, что я каждый день раскаивался в тех словах, какие сказал ему перед тем, как мы расстались. Низко и недостойно мужчины обошелся я в ту ночь со своим свояком… Поклонись ему от меня и скажи, что я просил у него прощения.

Кристин понурила голову. Симон увидел, как вспыхнуло ее лицо под полотняной повязкой.

– Ты передашь эти слова твоему супругу? Она чуть заметно кивнула.

Тогда Симон продолжал:

– Если Эрленд не приедет на погребальное пиршество, обещай мне, что ты сама поедешь к нему, чтобы передать ему мои слова.

Кристин молчала, лицо ее полыхало огнем. Ты ведь не откажешься исполнить то, о чем я прошу тебя перед смертью? – спросил Симон, сын Андреса.

– Нет, – прошептала женщина. – Я… я сделаю это…

– Твоим сыновьям худо, Кристин, оттого, что между их отцом и матерью нет согласия, – продолжал Симон. – Не знаю, замечаешь ли ты, как близко к сердцу они это приняли. Гордым юношам нестерпимо, что их родители стали предметом сплетен в поселке.

Кристин ответила тихо и сурово:

– Не я, а Эрленд покинул наших детей. Еще прежде мои сыновья лишились опоры в тех краях, где, по праву рождения, должны были наследовать владения своих предков. И коли ныне им приходится терпеть, что и здесь, в моей родной долине, имена их родителей на устах у всех соседей, не моя в том вина.

Симон лежал молча, потом проговорил:

– Я все это знаю, Кристин… На многое ты вправе роптать… Большое зло причинил Эрленд своей семье. Но не забудь и другое: кабы этот его заговор увенчался успехом, его сыновья жили бы теперь в достатке, а он сам стал бы одним из могущественнейших рыцарей в стране. Того, кто проигрывает в подобном деле, всегда зовут изменником королю, но люди заговорили бы по-иному, окажись победа на стороне Эрленда. В ту пору половина Норвегии мыслила, как Эрленд, что большая убыль стране – иметь общего короля со шведами, и уповала, что сын Кнута Порее сделан из другого теста, чем этот маменькин сынок, принц Магнус, – лишь бы только привезти принца Хокона в Норвегию, пока он еще не вышел из младенческого возраста. В ту пору многие вельможи поддерживали Эрленда и тянули за одну с ним веревку, но едва только заговор открылся, они отпустили веревку и попрятались в щели; так поступили мои собственные братья и многие другие мужи, которые теперь носят звания рыцарей и оруженосцев. Эрленду одному пришлось поплатиться за всех… И тогда твой супруг показал Кристин, что он человек смелый и мужественный' как бы он ни вел себя прежде и после этого… ' Кристин дрожала, как в ознобе.

– Я хочу сказать тебе, Кристин, что если ты по этой причине сказала слова укора своему супругу ты должна попросить у него прощения. Ты можешь это сделать, Кристин: когда-то ты твердо стояла за Эрленда, не хотела слушать ни слова правды о его поведении, хотя он поступил с тобой так… Я никогда бы не поверил, что честный человек, а тем более высокородный господин и учтивый дружинник, способен на такие поступки… Помнишь, где я застал вас однажды в Осло? Это ты могла простить Эрленду и в ту пору и позже…

Кристин ответила едва слышно:

– В ту пору я соединила свою судьбу с его судьбой; что сталось бы со мной, кабы я отступилась от него?

– Погляди на меня, Кристин, – сказал Симон, – ответь мне правду. Коли я тогда потребовал бы от твоего отца, чтобы он сдержал данное мне слово, и согласился бы взять тебя такой, какой ты была… Коли я сказал бы тебе, что ты никогда не услышишь от меня ни единого напоминания о твоем позоре, но что я не освобождаю тебя от клятвы… Как бы ты поступила тогда?

– Не знаю.

Симон сухо засмеялся.

– Если бы мне удалось настоять на своем и сыграть свадьбу с тобой – едва ли бы ты по доброй воле приняла меня в свои объятия, Кристин, красавица моя…

Краска сбежала с ее щек. Она сидела, опустив глаза в землю, и не отвечала. Он снова рассмеялся:

– Едва ли бы ты ласково встретила меня, если бы я лег в твою брачную постель…

– Я, верно, взяла бы с собой в постель нож, – прошептала она хрипло.

– Я вижу, ты знаешь песню о Кнуте из Борга. – Симон насмешливо улыбнулся. – Однако я никогда не слыхал, чтобы подобные дела случались в жизни. А впрочем, господь знает, ты, пожалуй, и поступила бы так!

Немного погодя он заговорил снова.

– Неслыханное дело, чтобы крещеные супруги самовольно расторгали свой брак, как это сделали вы без законной на то причины и без согласия епископа. Стыдитесь, вы попрали всё и пошли наперекор всему для того, чтобы соединиться друг с другом. В ту пору, когда жизнь Эрленда была в опасности, ты думала лишь о